Анна Зимова - Без грима

После того как произнесли: «очнулся», вокруг закрутился хоровод самых разнообразных звуков.

– Пришел в себя. Молодец, – сказал все тот же голос. Что-то звякнуло неподалеку от его головы. Он услышал, как кого-то просят зайти в реанимацию.

Он попытался заговорить, но получилось одно только сипение, к тому же лицо пронзила такой силы боль, что он едва не потерял сознание. Казалось, что в его щеки вонзились одновременно сразу несколько ножей. Видимо, его ранение достаточно серьезно, если он испытывает такую боль и ничего не видит.

– Игорь Сергеевич, вы слышите меня? – спросил его мужчина.

– Что с Майей? – бросившись навстречу боли, он, наконец, совладал с губами.

– Больше ничего не говорите. Вы находитесь в Первой городской больнице. Вас доставили сюда два дня назад. Мы зашили вам веки, чтобы у вас не пересохли глазницы, поэтому вы сейчас ничего не видите. Не волнуйтесь, вам оказывают помощь. Сейчас вам сделают наркоз, чтобы мы могли начать операцию.

Скрипнула дверь, неподалеку застучали деловито несколько пар ног. Он чувствовал прикосновения к своим рукам. Мужчины и женщины переговаривались возле него отрывистыми фразами.

– Срочно замеры по всем параметрам.

– Давление девяносто на шестьдесят.

– Пульс восемьдесят.

– Что с Майей? – снова спросил он.

– Ничего не говорите. У вас обожжено лицо. И грудь тоже, – спокойно попросил его все тот же голос.

Почему доктор сказал – «обожжено»? Ему казалось, что он ударился головой о стекло, после чего просто отключился. Выходит, боль, которую он испытывает, результат не удара, а ожога… Когда же он успел обжечься? Неужели после столкновения его машина загорелась? Как он ни старался, но не мог этого припомнить. Ему нельзя было прерывать съемки. Если с лицом будет что-то неладно, они не успеют закончить «Предчувствие любви» в срок, а это смерти подобно. Эта история со столкновением совершенно некстати.

– Лицо… Лицо спасайте, – просипел он.

– Мы спасаем, – заявил голос, и добавил, обращаясь уже к кому-то другому: – Готовьте к сечению. В операционную.

Его пугали непривычные металлические звуки, незнакомые голоса, ведущие возле него непонятный разговор, и острые медицинские запахи. Но то, что его лицо обожжено, пугало во сто крат сильнее. Пробивающийся сквозь веки свет стал ярче.

– Наркоз! – почти радостно произнес голос.

Оранжевый свет запестрил черными точками. Голоса, которые он слышал, теперь звучали издали, но стали при этом четче и объемнее. Он почувствовал утомление. Он очень устал. Ему нужно лететь в Москву. Потом он решил еще раз спросить у врачей – что случилось после столкновения с Майей. Но Майя сама уже сидела рядом с ним, перечеркнутая наискосок черной лентой ремня безопасности, и принялась его щекотать. Он уже было открыл рот, чтобы попросить ее перестать, но потом передумал. К тому же ему было уже не до нее, потому что он вспомнил, что его жена, уходя из дома, не убрала журналы с террасы, и они намокли, оставив на дорогом столе несмываемые разводы типографской краски. Теперь нужно будет устроить ей обструкцию. Черные точки стали бледнеть, и он полетел в разверзшийся под ним узкий колодец, на дне которого полыхал огонь…

…Днем прошел дождь. Вернувшись домой с репетиции, он обнаружил, что Маринины журналы, которые она забыла на новом садовом столике, намокли и испортили столешницу. Держа их на отлете, чтобы на него не падали капли, он пошел к дому. На улице стоял волнующий густой аромат еще только зачинающейся осени, в котором различались тонкие ноты листвы, испускавшей дух перед тем, как упасть на землю, и поздних цветов. Никогда воздух не казался ему таким вкусным, как в эту пору. Лето в этом году не желало сдавать своих позиций, и в начале сентября солнце было таким же ласковым, как в июле. Клены, выстроившиеся редкой шеренгой вдоль дороги, уже покраснели, готовясь обнажиться, но в кустах шиповника попадались еще среди оранжевых ягод запоздалые ярко розовые цветы. Все эту неделю по вечерам он читал у себя в кабинете, распахнув окно. Комары, полчище которых в эту пору уже изрядно поредело, время от времени пикировали ему на щеки с тонким писком, чтобы погибнуть от его руки.

– Марина! – позвал он из прихожей, шлепнув слипшимися журналами об пол. – Иди полюбуйся, что ты натворила!

Ее не было дома. По характеру беспорядка в спальне он легко воссоздал картину Марининого ухода, а точнее – бегства. Шкаф с одеждой был раскрыт. На полу высился невесомый холмик из чулок и колготок, вываленных впопыхах из ящика с бельем, на трюмо вокруг шкатулки валялись серьги и кольца. Можно было не сомневаться, что его жена умчалась на очередную вечеринку. Следы ее суматошных сборов были красноречивее всяких слов – Марина, торопясь покинуть дом до его прихода, даже не удосужилась придать своему бегству мало-мальски респектабельный вид. Он уже привык к этим ее спонтанным отлучкам и почти смирился с ними, но каждый раз бардак, иллюстрировавший ее порочную слабость, приводил его в ярость. Толкнув ногой мягкий колготочный ком, он позвонил ей, но ее телефон был выключен. Марина решила пресечь все возможности выйти с ней на связь. Не было ни записки, ни сообщения на автоответчике, ставящих его в известность о том, с кем и куда она отправилась.