Семён Бусыгин - Завтрак подлеца, или Небо цвета «Апероль». Инди-роман

Антон с Юлей вернулись. Мне показалось, их не было часа два. Рассказывать им про парня не стал. Юля собирается домой. Антон говорит, что проводит её и вернётся. «Нет, я с вами,» – говорю. Ну нахер тут ещё два часа сидеть одному.

Мы идём за куртками в гардероб. Чёрт бы побрал этот подвал. Выходим на улицу.

– Вон, такси подъехало. Постой здесь. Я сейчас провожу и вернусь, – говорит Антон.

– Хорошо. Только далеко не уходите.

– Да куда далеко? Вон же такси.

До машины метров пятьдесят. Я обнялся с Юлей на прощанье. Они пошли к такси. Только они отошли шагов на двадцать, я почувствовал, что снова нахожусь в опасности. Я иду за ними, сохраняя примерно эту дистанцию в двадцать шагов. Антон оборачивается и посмеивается. Мне же не до смеху. Они целуются в щёку на прощанье, и Юля садится в машину. Антон с недовольным выражением лица подходит ко мне. «Ну что, пошли, ходячий мертвец. Выпьем чего ещё,» – говорит. Всё ему шуточки.

Переулками мы дошли до Патриков. Там сели в каком-то вычурном баре. На полу ковёр расползается сотнями красных, синих и фиолетовых змей. Но как ни странно, тревога уже почти прошла. Похоже, мне показалось, и меня всё-таки не убьют. Антон взял котейль на виски, я грейпфрутовый сок. Пить всё ещё страшно. Но потихоньку попускает.

Мы поболтали о том как я дошёл до жизни такой. Потом про разговор Антона с Юлей. Потом я ещё раз поведал про Луизу. И что со мной не так? Почему она меня заблокировала везде? Всё же хорошо было. Такие два хороших свидания. Ладно. Скоро в Бразилию лететь. Там всё будет кайф. По крайней мере так сказал Антон.

Мы вызвали Uber и поехали наконец домой на Демьяна Бедного. Тёмно-синяя тишь двора московской хрущёвки уже не создавала угрозы и казалась даже волшебной. Всё кончилось. Мне больше ничего не угрожает. Дело идёт ко сну. Хоть робкая тревога в глухом закоулке мозга и шепчет, что я могу не проснуться. Или всё-таки проснуться в ванной в луже крови и… ну, вы знаете.

Антон постелил мне на диване. Пока он этим занимался, я уставился в календарь, висевший на двери. На календаре – «У подножья горы» Гогена. Картина оживает. Собачка бежит, мужик идёт, облака плывут, пальмы качаются. Просто мультик какой-то. Антон спрашивает чего я уставился, и я ему объясняю. Наверное, ему тоже хочется посмотреть, но… Оборачиваюсь и вижу на столике автопортрет Серебряковой. Тот, что в анфас. С синим то ли платком, то ли чем. Он не плывёт. Снова на Гогена смотрю – опять мультик. Странно. Гоген плывёт, а Серебрякова не плывёт. Рассказываю об этом Антону. Он сидит за столом и только с удивлением и даже какой-то опаской смотрит на меня. Я снова смотрю на Гогена.

– Caritas, – произнёс я.

– Что? – в недоумении откликнулся Антон.

– Первое послание к Коринфянам. Глава тринадцатая, стих тринадцатый знаешь же? А ныне пребывают сии три: вера, надежда, любовь. И любовь из них больше.

– Ну окей. И что?

– Так вот любовь в этом стихе на латыни вовсе не amor, а caritas, то есть это скорее забота и сострадание. Care или compassion, – говорю я значительно и загадочно.

– Ты это к чему?

– Не знаю… То есть знаю, на самом деле. У меня ощущение, что когда я бегал по пятнадцатимиллионной Москве, в смятении пытаясь понять жив я или мёртв, всё, что мне было нужно, это чуть-чуть этого самого каритаса. И я так и не смог его найти. Ну, не считая Юли. Так удивительно.

– А ты искал?

– Искал. Но это я только теперь понимаю, что искал. А пока бегал – не понимал. Пока бегал, я просто отчаянно пытался выжить. Мне как-то не до этого было. А сейчас понял, что любовь и сострадание меня бы сразу спасли. И не надо было бы ничего расследовать.

Ответного слова Антона я так и не дождался. Мультик мне надоел, и я понял, что пора спать.

Уснуть я, конечно, долго не мог. Вспомнил и свою преподавательницу английского Cariad из Уэльса, которая правила текст моей песни. И слово сharity. И всё, что только могло напомнить мне слово сaritas.

Я поспал около двух часов. Проснулся, несмотря на это, вполне бодрым. Живым. Не в сортире в луже…, а вполне себе на диване. Реальность больше никуда не плывёт, хоть я и не до конца уверен, что это всё та же реальность, что раньше. Антон ещё спит. Я осторожно открываю дверь балкона, надеваю тапочки и выхожу покурить.

В последнее время всё не мог понять что это за такое бешеное желание жить: как у Достоевского – хоть как, хоть на скале на узенькой площадке; или у Эрдмана – как бегающая обезглавленная курица. А теперь понял. Даже не понял – прочувствовал. Что понадобилось для этого Достоевскому, я знал. Что Эрдману – примерно тоже догадывался. Мой урок был сравнительно лёгким. Усвоен он хорошо. Сегодняшняя ночь вернула мне страх смерти. А значит – ко мне возвращается жизнь.