Чарльз Мартин - Бог пятничного вечера

– Что ж… – Танец еще не закончился. Выдержав паузу, Джим, как настоящий профессионал, повысил голос. – Итак?

Я долго молчал.

– Через несколько недель после того, как меня отправили в тюрьму, моя жена ушла в монастырь, где встретила мальчика, которому посвятила свое разбитое сердце. – Я похлопал Ди по колену. – Он заполнил ту пустоту, что осталась после меня. Как любая заботливая мать, она открыла его дело и узнала, что он – сын женщины, разрушившей нашу жизнь. Одри узнала об этом примерно через четыре недели после того, как я попал в тюрьму, и рана была еще свежа. Ей предстояло принять решение. – Я кивнул в сторону Ди. – Оттолкнуть, заставить его платить за то, что, как она считала, сделали с ней я и его биологическая мать? – Я покачал головой. – Одри протянула руку, утерла ему нос, научила бросать мяч, показала все записи с моими играми и разделила с ним свою любовь. – Я повернулся к Ди. – Посмотрите на его глаза. Чьи они? – Камера взяла крупным планом лицо Ди. Рядом на экране появилась фотография Джинджер. Сходство было несомненным. – Думаю, Одри поняла это сразу, как только увидела Ди, поэтому и проверила его документы. Она должна была знать.

Одри опустила глаза.

Джим остановил меня и мягко обратился к ней:

– Это правда?

Одри взглянула на Ди, потрепала его по ноге и, неуверенно улыбнувшись, кивнула. Над сценой и залом повисла тишина.

– В нескольких милях по дороге… точнее, в двухстах сорока четырех… я смотрел на мир через решетки и тонул в собственной ненависти. Гнил там изнутри. Мне хотелось убить Джинджер, и если бы меня тогда выпустили…

Я вытянул руку и указал на сидящего в зале Гейджа.

– Однажды он пришел в мою камеру и задал простой вопрос: «Что ты любишь?» – Камера нашла Гейджа. – Помню, как нелегко дался мне ответ, но я все же сказал: «Я люблю жену».

Я помнил, как он кивнул тогда: «Мы можем взять это за основу».

Люди в зале улыбались. Улыбались Мак, Вуд, Ди, Одри.

Мир замкнулся.

– Прутья в камере были зубочистками в сравнении с теми, что были во мне.

Молчание.

Я повернулся к Джиму.

– Моя жена полюбила мальчика, которого могла бы презирать, а я вышел из тюрьмы, оставив там свой гнев. Решеток больше нет. Я ничего этого не сделал – ни с собой, ни с ней. – Я помолчал. – Когда я сидел здесь в первый раз, ты задал мне вопрос, и я дал честный ответ. Мой любимый момент в каждой игре случается, если все смотрят на меня. Смотрят и молча спрашивают, что я намерен сделать. Среди всей этой кутерьмы они хотят знать, могут ли верить мне, достоин ли я их надежды. Там, под внешним блеском, трескотней, разговорами, кроется великое чудо, которое мы называем футболом. Те, кого я люблю, должны услышать от меня кое-что. Я не стану говорить о том, что пошло не так, и как случилось то, чего не должно было случиться. Я хочу сказать правду. Джим, я люблю мою жену и люблю Ди, люблю… – я показал на Рея и Гейджа, – тех людей, что сидят там. Люблю того большого мишку. – Я посмотрел на Вуда.

– А Джинджер? – перебил меня Джим. – Ты ненавидишь ее?

Усложнять не стоило, и я ответил просто:

– Нет.

– А что ты к ней чувствуешь?

– Жалость.

Он вскинул брови.

– Не ненависть?

– Ненависть – это роскошь, которую я не мог позволить себе в тюрьме. Слишком дорогая эта штука. И тогда, и теперь.

– Как это?

– Я не мог жить изо дня в день с этим бурлящим внутри меня чувством. – Я посмотрел на Гейджа. – Этому меня научил Гейдж. Он отыскал меня в не самом лучшем месте, вытащил, показал, что у меня есть выбор. Я не мог изменить обстоятельства, но мог сказать о том, кем сам был в них и кем стал. Гейдж помог мне, показал, как все принять.

– Окружной прокурор еще не решил, но, говорят, вы двое не выдвигаете обвинений против Джинджер. – Джим повернулся к Одри. – Это так?

– Да. Не поймите меня неправильно, – осторожно подбирая слова, продолжила Одри, – все не так просто. Мне приходится сдерживать себя, не давать воли злости. У нас ведь многое отняли.

Зал поднялся и устроил ей овацию. Джим присоединился к публике. Я тоже.

Потом все сели, и Одри продолжала:

– Так что нет, в рождественском списке ее у меня нет, но когда я заглядываю себе в душу… – Она взяла меня за руку. – Когда я решаю, что нам нужно, без чего нам не обойтись, то понимаю – нам не нужно, чтобы Джинджер попала в тюрьму. Мы ничего этим не достигнем. Не буду говорить, что сделает или чего не сделает окружной прокурор, а спрошу тебя, Джим, – зачем?

Он посмотрел на меня и через плечо показал пальцем на Одри.