Марк Крам - À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы

– Кто? – сухо произнес я.

– Жизнь.

Он засмеялся бесчувственным смехом, поправляя пальто. Тот смех напомнил мне одинокий треск углей в камине. Я пристально и долго в него всматривался, а затем задал всего один вопрос:

– А вы собственно кто?

Еще один важный штрих и все будет готово…

Дамы и господа! Прошу обратить внимание, на картине изображен человек. Но постойте-ка, кажется он еще живой, зараза! Один момент. Мой нож в одно мгновение исправит это неприятное явление!

Человек с картины приглушенно застонал, понимая к чему ведут неаккуратные действия импульсивного создателя. Я схватил со стола инструмент искусства – свою острую кисть. И незамедлительно принялся за богоугодное дело, к которому так давно тяготела моя душа. А разум был против. Но один поэт как-то сказал, что в тонкостях искусства нельзя слепо полагаться лишь на разум, ибо в деяниях сиих нет места для рациональных представлений. Вспомнил! Этим поэтом, как ни забавно, был мой дед, которому я, безусловно, отдаю честь и поклон, хоть никогда в жизни не имел возможности с ним встречаться, но со слов отца (которого к слову я не очень терплю, ну да не важно) он был неплохим малым, весьма смышленым стихоплетом. Пока не покончил с собой. Может быть, в данном поступке тоже был некий акт проявления искусства. Символ смерти часто встречается в художественной истории и всегда скрывает в себе тайный смысл. Ну да мы отходим от главной темы того ради чего мы здесь собрались.

Человек на картине неуклюже зашевелился и потек. Из его глаз заструились чернила. Какой талант! Настоящий мастер, до самого конца отыгрывает свою роль мученика или жертвы. Мученика? Или жертвы? Он лишь жалкий червяк, затмевающий прекрасное своим вонючим, мерзким, тошнотворным телом! Олух! Кретин! Остолоп!

Сколь несчастным и ничтожным должно быть то существо, что выцарапывает на каждой стене свое имя; сколь слепым и одиноким оно должно являться, что заботиться только о самом себе и истинно преследует лишь корыстные цели; не видит того ужасающего уродства, которым его наградила свобода и которое из-за горы ненужных, но уже необходимых ему, облачений он принимает с восхищением за сокровища нибелунгов. Он смотрится в зеркало и видит бога. Вам было бы смешно и невыносимо печально видеть эту картину, к которой я питаю особую привязанность и боль, ибо вижу ее изо дня в день, точно больше не на что мне глядеться. Опрокидываю в себя горе и не могу им напиться.

Я напевал мотив одной стариной песни и кружился над столом, как ворожея над телом непорочного отрока или хищный ястреб над издыхающим монахом в пустыне. Правил на холсте лезвием, подражая храбрым прерафаэлитам, рисуя смерть в ее прекрасно безобразном величии. Я не щадил себя и полностью отдавался тому, кто согласился мне позировать. Кошмарные крики боли и стоны сопровождали нас вместе в пути по тропам символизма. И каждый надрез, каждый взмах кисти открывал нам новые грани для совершенства.

Нога не должна располагаться внизу, следовало нарушить классический порядок и разместить ее рядом с вопящей головой (чей рот заблаговременно был освобожден от плена зубов), иначе я ничем бы не отличался от тех дилетантов, что строго следуют священным канонам. На меня была возложена серьезная ответственность и я не смел подвести ни себя, ни того юношу, Эндимиона, который судя по выражению лица был заинтересован не меньше моего в окончании этой картины. Его прекрасные мускулы, скрученные ремнями, блестели от пота точно инкрустированные бриллиантами, что в свою очередь были окроплены капельками мутной крови. Чуть подрагивали онемевшие от напряжения белые пальцы на разбитых ладонях, испещренных красными точками, будто полученными от острых заноз. Выразительный стан судорожно трепыхался, как рыба, разбрызгивая темную густую кровь, которая заливала бедра и ноги, стекала по вздувшимся потемневшим ступням, пригвожденным к поверхности стола большим грубым гвоздем. И в конец обезумевшее тело с проступающими от худобы острыми ребрами, изнемогающее от жестокости, было окрашено кроваво-красным цветом; его опутывали проеденные кинжалом рубцы; изборождали, словно сети, шрамы. Нежная кожа, разорванная в клочья, будто я только что спас его от стаи дикого зверья, висела на нем, как поношенная одежда, интригующе приоткрывая обнаженные части кровавого мяса и костей. Вязкие ручьи крови струились из под пальцев ног, скапливаясь в одном месте и образовывали темную лужу, в которой отражался вдохновенный лик создателя за работой. Бог создал мир за шесть дней и мне следовало уложиться в срок, дабы не удручать слишком юношу и продемонстрировать ему профессионализм. Я же все-таки мастер. К тому же, мы почти близки к цели. Я это чувствую. Истина спрятана в плоти и крови – этот церковный обряд не выходит у меня из головы. Но, учитывая чем я тут занимаюсь, церковь средневековья давно должна была сжечь меня на костре. Подражая алхимикам темных веков, я искал свой философский камень. Бессмертие и путь к моей любимой.