Энн Голд - Подарок

Чтобы успокоить нервы, он налил, сняв с бокала хрустящую обертку, налил, а затем сделал большой глоток. Тепло покатилось от горла вниз, прямо в сердце. Он вздохнул несколько раз, пытаясь развлечь себя всякими неумными, подростковыми мыслишками. Интересно, сколько мужиков здесь прямо кончали? Не бордель, несколько раз повторил он про себя, но на пути к нему. Секс хорошо продается, в конце-то концов. Если что-то можно хорошо продать, то почему нет?

Он поморщился, налил себе еще, но рука его застыла на полпути: дверь, наконец, открылась и впустила высоченную фигуру в черном. Он уставился в упор, поражаясь тому, какая же она, все-таки, огромная бабища. Сколько ей лет?

Гвендолин вошла, держа в руке какую-то маленькую, похожую на жесткую сумочку, вещицу. Она поставила ее на комод, что-то щелкнуло, и он поднял брови: это был пузатый, красного цвета, кассетный магнитофон, словно бы прибывший сюда прямо из девяностых. Нет, ну серьезно? Он слышал, что многие миллениалы упарывались по таким ретро-штукам. Но не будет же она…

– Привет, – сказала она мягким, мелодичным голосом. Он мимолетно удивился тому, как женственно он звучал. Словно маленькие гладкие камушки падали в теплое молоко. У нее был сильный лондонский акцент, так говорят преподаватели английского языка, и слова она произносила раздельно, аккуратно, нежно, брала их на свой язык и отпускала в мир идеально слепленными, выверенно-певучими. – Спасибо, что выбрали нас, мистер Н.

– Ник, – автоматически проговорил он. – Это мой друг меня так записал.

И к чему это приветствие, больше похожее на речь продавщицы в обувном или стюардессы в салоне? Нет, конечно, трахнуть стюардессу у неких мужчин и становится эротической мечтой, но… Но, нет, не у всех, это во-первых, а во-вторых. Его слегка передернуло от циничной расчетливости ее слов.

– Ник, – повторила она с улыбкой, слегка склонив набок свою хорошенькую головку. Волосы ее лежали волнами, немного развились после танца, кончики их словно бы сияли на темном фоне ее водолазки. – Это все о вас и для вас. Это об интимности, близости и прикосновениях, все рассчитано для вашего комфорта. Расслабьтесь. Не нервничайте. Впрочем? Иногда и я нервничаю, поверьте мне, это нормально. Делайте вдох и выдох, не стремитесь все контролировать. Контроль – это призрачное чувство. Сегодня вы получаете удовольствие, не отвечаете за него, ни за что не отвечаете: а просто берете то, что я даю. Я буду немного… прикасаться. Это будет максимально аккуратно. Отпустите ваши заботы и попробуйте обо всем забыть.

Он молчал, вздернув брови. Она продолжала улыбаться, он заметил, что губы ее были покрыты все той же лаково блестящей, алой помадой. Густо накрашенные глаза смотрели на него сверху вниз, с терпением, с ангельским пониманием, более присущим учительнице младших классов.

У нее было славное, детское, ангельское личико. Теперь, когда он видел его ближе, он невольно залюбовался чертами, может, и обычными или невыразительными – но которые все как-то складывались в потрясающей невинности картинку. Большие, грустно-нежные синие глазища в густых накладных ресницах. Мраморно-бледные английские скулы, округлая линия подбородка, одновременно упрямая и беззащитная. Когда она улыбалась, то открывались белые зубы, ровные и гладкие, как миндаль. Ее улыбка была заразительной, располагающей и в то же время ужасно озорной, будто она всегда была на грани, готовилась не просто улыбаться – а рассмеяться.

Ему захотелось услышать, как она смеется. Отчего-то ужасно этого захотелось именно в этот – неловкий, что и говорить – момент.

– Как тебя зовут? – спросил он, кашлянув, выходя из минутного оцепенения.

– Гвендолин, – ответила она без запинки.

– Нет, я имею в виду… на самом деле.

Она сжала губы и слегка нахмурилась. Он торопливо забормотал:

– Я так понимаю, что вам, наверное, нельзя свои имена называть…

– Гвендолин, – повторила она негромко. – Это мое настоящее имя. Имени не скрываю. Я танцовщица, а не секс-работница.

Ему стало стыдно. Он налил себе еще и сел, поставив локти на колени. Провел рукой по волосам, разглядывая бежевые ворсинки ковра:

– Извини. Не хотел тебя обидеть. Вообще-то, это мой друг Джо все придумал. Я не стал бы заказывать… Этот приватный танец. Я не знаю, что это такое, и о чем можно и нельзя говорить.

Цепляться за Джо теперь было наименее умной вещью, и все же он цеплялся, будто это могло как-то скрыть его собственный позор.