Алинда Ивлева - Осколки падающей звезды

– Лен, пойдем домой! – Карина обняла подругу по несчастью. Значит, мы еще кому-то "нужнехоньки"

Письмо матери

«Здравствуй, мама! Ты жива! Пишет тебе Тамара, твоя дочь. Мы виделись последний раз семнадцать лет назад. Мамочка, мне был годик, когда ты исчезла. Только бабушка и я всегда верили, что ты найдешься. Знай, я ни чуточку не сомневалась, чувствовала тебя. Дедушка умер с твоей фотографией под подушкой. На ней ты в жёлтой футболке и широких штанах, как у Карлсона. Смешливая, курносая девчонка с копной медных кудрявых волос. Дед часто целовал это изображение из прошлого. Шепелявил беззубым ртом:

– Это Лидочка на картошке, а волосы, жёсткие как проволока, хрен расчешешь, и характер такой же. Если не вернулась за столько лет в родительский дом – нет ее среди живых.

⠀После инсульта он совсем плох стал. Почти не ходил, сядет у окошка, что на улицу выходит, и ждет. Помнишь мама, сразу над подъездом наши окна? Теперь я тут сижу, на бессменном посту, спрятавшись за твоими любимыми занавесками с подсолнухами. Никому не даю их выкинуть, дед и папа всегда вторили – мамин любимые солнышки.

⠀ Папа искал тебя 10 долгих лет, он продал вашу квартиру и все деньги потратил на поиски. Полиция через 5 лет объявила без вести пропавшей. Твои следы оборвались в Турции. Даже когда другие не ждали, папа искал. Ваши друзья, Семаковичи, вели расследование в Анкаре. Они там живут. Свидетели предоставляли разрозненную информацию, которая завела нас в тупик.

⠀Папа весь седой. Листала фотоальбом. Вы такие красивые в день вашей свадьбы, папа похож на итальянца, улыбка до ушей. А ты будто златовласка, такая нежная, в желтых тюльпанах утопает улыбка. Бабушка все время чертыхалась, мол, все эти жёлтые тюльпаны проклятые – к разлуке.

⠀Хочу обнять тебя, мамочка! Внутри ощущаю кол с зазубринами, который выворачивает штопором из бутылки мою душу как пробку. Страх как огонь, который пожирает деревянный домик. Этот пожар внутри меня. Я боюсь, вдруг проснусь утром, а те новости, что мы видели по телевизору – сон. В репортаже ты была на митинге феминисток в Берлине. Даже скорбный черный хиджаб, под которым ты спрятала свои кудри рыжие, не утаил твои зеленые кошачьи глаза. Как у меня. Отец говорил, таких бездонных изумрудинок нет ни у одной женщины мира. Даже спустя 17 лет он узнал тебя. Мамочка, что же с тобой случилось тогда? Ты ушла вынести мусор, в лёгком шелковом халатике и тапочках на босу ногу. Больше тебя никто не видел. Бабушка Нина умерла 2 года назад, не дождалась тебя. Папа сразу сник, постарел в один день, а ведь ему и сорока нет, молодой мужчина. Скрючился, высох как цветочек в гербарии. Если б не журналистка из местной газеты, которая помогала тебя искать, я бы осталась сиротой. Они сошлись, мамочка. Ты прости отца. Возвращайся только родненькая. Дай весточку. Может быть, ты потеряла память, или тебя держали в плену. Даже если ты без ног и без рук, я сильная. Мама. Я все вынесу. Я буду носить тебя на руках. И мой друг Мишка, он будет рядом. Мы справимся. Тоска по тебе изъела меня как жук короед дерево молодое. Друзья говорят, что рассуждаю я как бабулька предпенсионного возраста. Если денег нет, мы мир перевернем наизнанку, но заберём тебя, где бы не была. Мне уже 18. Я сама приеду за тобой хоть на край земли. Родная моя, ответь! Я пишу это письмо на адрес телекомпании, что снимали новости. В Берлине крутят ролики о тебе. Я верю, что очень скоро прилипну к тебе банным листом и никогда не отпущу. И работать буду за двоих и мусор выносить, и все по дому переделаю, лишь бы ты была рядом. Твоя дочь Тамара."

⠀ Ответ пришел спустя 3 месяца.

" Не ищите меня. У меня нет прошлого – я перечеркнула все жирным черным маркером. Скажу, что Родина принесла мне оковы рабства, продала как игрушку из секс-шопа. Меня насиловали даже, когда я рожала очередного ублюдка, и умирала от туберкулёза в подвалах. Но я выжила. Раскромсали в клочья остатки человечности во мне, нет больше той Зойки, рыжей хохотушки, есть – боль, ненависть, месть. Прощайте!"

Глава 2. Звезда памяти

50 ударов в минуту. Город живой.

– Роза, слезь с подоконника, немедленно! Метель за окном, опять всю комнату закоптит! Бабушка Циля кашляет! – голос женщины прозвенел надорванной струной, зашелестел и превратился в неразборчивый шепот. Её синюшная рука выпала безвольно из-под кучи драного шмотья, укрывающего едва заметные очертания плоской фигурки на тахте. – Мамулечка, только не засыпай, он жив! Жив! Я слышу! Баба Циля говорила, если услышу снова, как сердечко бьется у города, значит, он дышит! – существо, замотанное в несколько пуховых платков, поеденных молью, с чумазым лицом от копоти буржуйки, снова прильнуло к заколоченному досками окну. Оно стучит! – звонким колокольчиком восторженно сообщила девочка. Осторожно слезла на стул, медленно спустила один валенок на бетон, затем второй. Закачалась. Но валенки умершего вчера соседа деда Яши удержали её. Девчушка доковыляла к печурке, открыла заслонку, и, тяжело вздохнув, бросила последний листок из маминых нот. Прислонила прозрачные ручонки к теплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в двадцатипятиметровой комнате. Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым и сизый пар, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно прикрыла глазки. Провалилась в волшебную спасительную дрему. Метроном успокоительно отсчитывал 50 ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, а, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула, хлад чувствовался через одежду, словно прикоснулась к воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь невская вода в алюминиевом ведре покрывалась ледяной корочкой с волшебными узорами. У мамы малышки ещё недавно был сильный голос. Роза вспомнила, как она, однажды шикнув, приказала ни одной живой душе не говорить, что бабушка не шевелится: «Так у нас будет ещё одна карточка. И хлеб». При любом воспоминании о еде рот девочки наполнялся слюной. И явственно, до тошноты, ощущался горький вкус, будто из сажи пополам с глиной, вкус вязкого блокадного хлеба. Неожиданно в бывшую гостиную четырехкомнатной квартиры на Лиговке, почти в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролет сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лека, как мартышка, зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе. – Лека! – девчушка мысленно протянула ручки – веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лека расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада. – На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле «складов» крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лека потормошил маму. Она что-то шелестела бесцветными губами – полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи, спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут 250 хлеба. У меня ж первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, отколол кусок льда из ведра ошмётком «зажигалки» и растопил в котелке на пыхтящей, угасающей буржуйке. Развел клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал все тем же осколком орудия смерти. Зимой 1942-го ртуть на градуснике убегала до самого верха. Лека от рождения был вынослив и силен. С начала войны он – единственный, кто отвечал за женщин в семье, пока отец убивал на фронте фрицев. Мальчишка таскал воду с Невы на санках. Рубил и колол нечистоты во дворе, которые росли пирамидой Хеопса до второго этажа. Затем управдому помогал волочить на своих тощих плечах в грузовик смердящие ледяные глыбы и трупы тех, замерзших, которым не хватило сил от голода дойти до дома. Их просто некому было поднять, живых от мертвых сложно было отличить, если человек не шевелился. Паренёк зарабатывал на прокорм для домочадцев как мог. В ту ночь снова пришёл дядя Гена. Он на брони. С Института. Говорил детям, что друг отца. «Врал, наверняка», – размышлял Лёшка, делая вид, что спит. Обнимая труп бабы Цили. «Хорошо, что ещё не воняет она». Из полудрёмы вырвали обрывки фраз: – Тут сахар, кило муки, две банки тушёнки, я вас подниму на ноги. Переезжай ко мне. Детей переправлю на большую землю. – Не начинай, Гена, я жду мужа! – устала шептала женщина. – Да уж, сдохнете здесь, он там в тылу, небось, в карты режется и водку пьёт. Воюет он, писарь нквдешный, ха-ха. Уверен, что и семью завёл вместе с дополнительным пайком, и как звать вас забыл. Война. Очнись, Вера! – толстый лощёный хряк лобызал сухую, потрескавшуюся кожу на солёных щеках безвольной женщины. А Леку выворачивало наизнанку от этих звуков. Он с досады все больше вцеплялся в кости бабы Цили. Через две недели Лека узнал от дворника, что НИИ разбомбили. Вместе с противным Геной. Когда матери стало хуже, и она больше не встала, заботливый сын пытался добудиться несчастную. Раскрыл ватное одеяло и в нос ударил невыносимый гнилостный запах. Голая нога женщины почернела и скукожилась как трухлявый пень, вся икра и бедро покрылись дырами, словно воронками от взрывов бомб на Невском. Подросток догадался – вот откуда лечебный суп для Розочки, которая уже месяц боролась с воспалением лёгких. Мама умерла. Съели всех котов и крыс в округе. Всё чаще и ближе визжали фугасы и выли сирены, будто голодные гиены. Лека перетащил Розу в подвал соседнего дома. Стена, где находилась их комната, треснула. Щели законопатить было уже не чем. Тахта и диван были сожраны ненасытной буржуйкой. Огонь поглотил все книги из отцовской библиотеки. Только один Изумруд снова и снова прибегал к финишу первым. Каждый вечер перед сном «фальшивый рысак» побеждал фашистов, гнилых и алчных, превозмогая боль и подлости. Купринский конь бежал, что есть сил, уносясь прочь от войны: «Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!». И каждый вечер. Когда Лека переворачивал последнюю уцелевшую пятнадцатую страницу, Роза спрашивала: – А ромашки еще вырастут? – Вырастут, – Лека так и не признался сестренке, что на шестнадцатой фашистские сволочи отравили коня. Когда бомбёжки утихали, парнишка «уходил в разведку». Так Лешка говорил сестре. Сам же на блошином рынке у артисточек зазевавшихся, пришедших обменять остатки золотых украшений на муку и крупу, воровал все, что находил в карманах. Однажды, почти без сил, он тащился в подвал. Там угасала Роза. Детский писк, словно мышиный, выдернул его из бесконечного оцепенения. На санках лежал круглый шерстяной свёрток. Рядом, в сугробе, как павшая лебёдушка, раскинув руки, лежала девушка. Уже успела окоченеть. Чудо, что малыш выжил. Лека прижал ребёнка к себе. И ускорил шаг, как мог. Втроём, согревая друг друга телами, они спали несколько ночей в промозглом ледяном подвале. Пока их не обнаружили дружинники. Привезли детей в больницу. Отходили. Малыша Роза и Лёшка назвали Руслан, как в сказке Пушкина. Пусть будет великим витязем. В опеке назвались родными братьями и сестрой. – На бусурмана похож ваш брат, – буркнула краснолицая тётка в тулупе из опеки, – а вы беленькие. – Он в папу, – нашлась Роза. – А бабушка наша вообще Циля была. Хоть и не родная. Лека толкнул её в бок локтем. – Евреи что – ли? – скривила тонкие губы тётка с презрением. – А если и так? Что? – набычился и вышел вперёд Лёшка, закрыв спиной сестру, прижимающую слабыми дрожащими ручонками к себе малыша. Судьба смилостивилась над детьми. И волею случая они оказались в детдоме, оттуда по Ладоге эвакуировали в Краснодарский край. Фашисты прорвались и туда. Спасали сирот, кто мог, и как мог. Тогда высокогорное Черкесское село распахнуло спасительные объятия для тридцати пяти детей. Дали душевные горцы свои фамилии и любовь нашим героям. Растили как родных, кавказских. Роза стала врачом. Лека после войны поступил в летное военное училище. Руслан остался с приемными родителями в селе, занялся хозяйством. А спустя годы нашлась родня. Кровная. Сестра Лёши и Розы. Ушли у неё годы на поиски пропавших детей из Блокадного Ленинграда. Новая родственница привезла письмо от отца. Пожелтевшее, потрепанное. Написано размашистым почерком: «Дети. Не судите строго. Была война. Связался с женщиной. Генеральской дочкой. Место хорошее дали, перспективное. Думал, заберу вас, так руки повязаны были. Грозились и лагерями, и трибуналом. Слабак – ваш отец. Если вы читаете письмо – я уже умер, с камнем на сердце. Теперь у вас есть большой дом у моря и сестра. Это моё наследство».