Матвей Молохов - Седло (в)

– Так ты меня тоже сейчас по кликухе при нем назвал.

– Ну так я по кликухе. И тебе не по..й? – уже спокойно сказал Тайсон. – Ты же его предупредил о реке, да и он почти обо….ся, наверное. Пора завязывать, а то до завтра не доживет.

Егор Петрович за несколько минут испытал почти все ступени унижения и был искусственно возвращен к маленькому испуганному Егору. Этот Егор не испытывал сейчас никаких взрослых амбиций и хотел только одного: чтобы Цыбин с приятелем удалились. Он робко попытался ускорить этот процесс: не узнавая собственного голоса, который в анимистичных сказках могла бы издавать старая меловая школьная тряпка, которую никогда никто не хочет мыть и часто брезгливо берут двумя пальцами, и проскрипел: «Я все понял».

– Супер! В общем, Седло, или как тебя там, до встречи!

И тени удалились.

Егор Петрович не без труда встал и, не отряхиваясь и несколько раз оглянувшись, вышел за территорию школы по направлению к остановке.

Очередной урок в цыбинском классе был через четыре дня. Седлов ждал Цыбина каждый день, но тот не появлялся. За это время Седлов погружался в разные ипостаси. Сначала, вечером того же дня, была оценка физических последствий, которых, к удивлению Седлова, не было: отсутствие видимых следов на лице, скорее всего (хотя Седлов в этом слабо разбирался), объяснялось тем, что новоявленный Тайсон ударил его ладонью. Это было умн о , так как цель: не покалечить, а подавить – была достигнута очень быстро, что еще больше угнетало Седлова. Потом пришло состояние гнева: от желания записаться на бокс или туда, где научат противостоять уличным Тайсонам, но для этого требовалось время, силы и хотя бы проблески бойцовского менталитета, а в последних Седлов очень сомневался, до более реального варианта: рассказать все Растегаеву, который точно поможет решить неожиданно рухнувшую (так же, как Седлов в уличной «курилке») проблему.

Андрей Борисович Растегаев, физик, был оплотом дисциплины в школе. Квадратная фигура, походка слегка вразвалку, благородная седина, широкие черты лица, очки, которые, если приспускались на переносицу при разговоре с провинившимся, ускоряли процесс возвращения того в робу послушания, – все это давало надежду тем, для кого дисциплина в классе была явной проблемой. Поэтому к Растегаеву обращались без стеснения, а он никогда не отказывал, спокойно и искусно выполняя свой долг «мужика в школе».

В свое время именно жесткие характеристики физиком административных порядков школы помогли Седлову пережить период «сушки».

Но на следующий день после произошедшего Растегаева в школе не было, а когда Седлов с ним встретился, ему просто не хватило решимости на рассказ, где он мужиком точно себя не проявил. Седлов знал, что Растегаев высокого мнения о нем как об учителе, а рассказать сейчас – точно убавить себе много очков. Поэтому Седлов решил повременить и, более того, даже сам решить проблему, пригрозив Цыбину неаттестацией по дисциплине и более серьезными последствиями. Хотя как именно это преподнести и воздействует ли это на сына врачей, поддерживающих администрацию школы в бодром здравии, да еще с другом, отпечаток железной ладони которого Седлов ощущал до сих пор, он пока представлял себе слабо.

В итоге на начало дня, когда встреча с Цыбиным казалась наиболее вероятной, Седлов пребывал в тупом и обреченно-унылом состоянии рыбы в аквариуме супермаркета и на автопилоте провел первых два урока. Во время второго урока где-то внизу или недалеко от школы раздался отдаленный хлопок, похожий на взрыв автомобильной шины. Седлов даже мысленно не по-христиански представил, что это взорвался Цыбин вместе с его проблемами, но эта фантазия никак его не ободрила.

Литература в 11 «Б» была четвертым, оставался третий, русский в девятом, но сразу в начале третьего в класс забежала завуч по воспитательной Юлия Рудольфовна Зегерс с почти не сходящим с лица выражением ожидаемой или переживаемой беды и сказала, что всем учителям с классами необходимо собраться на линейке в холле первого этажа. Так как праздничных дат не предвиделось, линейка была связана с чем-то явно нарушившим предгимназические заповеди. Это подтверждали и готовые выскочить от напряжения глаза Юлии Рудольфовны.

Седлов ненавидел линейки и считал их диким пережитком времени: за пафосность, длинные речи, бесконечное шиканье и метание взглядов классных руководителей на нелинейных подопечных, бремя прикрепления к которым они несли кто еще с остатками оптимизма, а кто так, будто его гвоздями, как к кресту, прибили к этому классу и заставляют считать своими детьми . И все эти велеречивые монологи администрации, часто малограмотные и почти всегда лишенные смысла, только усиливали ожидание конца всеобщего рекреационного стояния и желание вернуться к делу, от которого, по давнему убеждению Седлова, администрация школы была очень далека.