Виталий Шведченко - Дада

За этими делами Леонид Андреевич не приметил как перестарался с коньяком. Пол бутылки незаметно ушло. Потом он зачем-то усердно чистил зубы, и оперся на раковину рукой, когда почувствовал легкий скачок ритма в сердце. Зачем он чистил зубы непонятно – Тамара Генриховна вряд ли обратила бы внимание на то, что он пьян. Пришла она поздно, зашла в спальню и не подымая глаз на мужа, бросила узорчатый жакет на банкетку, и что-то было начала ему рассказывать, но оборвала на полфразы, когда заметила, что он уже спит. Хотя он только притворился, так как после всего был не расположен общаться. Он сам себя вопрошал, зачем он так странно себя ведет, и сам себе не мог ответить.

Назавтра было воскресенье, полноценный выходной. Розанов проснулся от ужасной боли – дочь ходила по кровати и наступила голой пяткой на его выглянувший из под одеяла бок. Он открыл глаза и завыл. Сын тряс перед его глазами рисунком с изображением грустного черепа, у которого из глаз расползались в разные стороны улыбающиеся червячки. Дети – Марк и Мира – приехали с дачи вместе с няней и напали на него спящего. Он выхватил у Марка рисунок и внимательно рассмотрел его потирая болящий бок второй рукой. «Посмотри какое безобразие рисует наш сын!» – он показал бумажку Томе. Мимо проходила няня и цокнула, закатив глаза: «Господи, ребенку пять лет, он начинает осознавать смерть, ну что вы в самом деле!» К ее манерам он уже давно привык. Марку, между прочим, было уже шесть, но Розанов и сам об этом забыл.

Между тем, его взбудораженный сеансом ум с легкостью обнаруживал в себе разные воспоминания столь старые, что он и подумать никогда не мог, что они лежат еще где-то, и ждут только когда их что-то всколыхнет. И задумавшись над странным рисунком своего сына, Розанов смог восстановить в памяти некоторые из своих детских рисунков. Да так детально и ясно, что даже фактура гуашевых мазков не поддалась времени. Впрочем, ничего похожего на черепа там не было. Всё больше деревца, солнышки, бабушка, мама, и Ленин.

Никто, совершенно никто в семье не догадывался о его внутреннем состоянии. Он расположился в лоджии за кофейным столиком, на плечи набросил кашемировый кардиган цвета малахита, который всегда висел там на спинке стула. Перед ним стояли нетронутые бутерброды, о которых он уже позабыл. Он уже в десятый раз вытирал мокрый лоб салфеткой (кто-то выкрутил инфракрасный обогреватель на полную, так что окна запотели) и думал, что же за чертовщина с ним происходит. Он только наблюдал бойкое чувство которое осталось в нем еще со вчера. Пытался собрать это чувство в кулак и разглядеть его как следует, но оно не собиралось – как живая ткань, пробивалось меж пальцев и убегало непослушными брызгами. Он сам был как рот после ложки чаванпраша, пылающий, чувствительный. К черту всё это! Сидеть дома конечно преступление. Нельзя, нельзя!

Он вернул на место кардиган, оставил тарелку и едва отпитый кофе и пошел менять халат на выходной кэжуал. Гладко выбрил массивный подбородок (звучит маскулинно, если только речь не о кирзовой пятке которая у Лёни приделана на уровне рта), ножничками проинспектировал волосы в ноздрях, кусачками обезвредил кутикулы (что уже давно не модно). Еще два пшика из маленького бутылька квадратной формы и вприпрыжку до гардеробной. И вот он уже стоит в дверях, сделав все нужные звонки. Старт идет с винного шкафа в гостях у любимого мерзавца и забулдыги из интеллигенции, далее тот же кабак, где он накануне рассуждал про папилломы, размахивая креветкой, а дальше куда сердце выведет. Надо только предупредить Гафт. Он окликнул Тому, она вышла на его крик к двери, сняла с него элегантную шляпу и повесила обратно на крючок. У нее всегда была большая грудь, на которую спина отвечала небольшой сутулостью, и округленные от того плечи казались больше, чем есть на самом деле. Она подняла брови и нос и спросила: «Ты куда собрался?» Такого вопроса Розанов никак не ожидал. Все его скромные дружеские визиты по квартирам да променады по ночной Москве она всегда-всегда пускала на самотек, требуя только малейшего уведомления. И пока он это думал она напомнила ему, что сегодня масленица. Розанов зажмурился. Боже мой, боже мой! Как можно было забыть. Ведь обещал детям. Еще давно притащил домой билеты в красивых блестящих конвертах с блестками и торжественно вручил при всех: перед ГУМом при спонсорстве одних его крупных клиентов должны были раздавать угощения и сжигать огромную, с трех человек ростом соломенную бабу. Тамара Генриховна погладила его по плечу и кивнула: «Сводим детей, а потом иди куда хочешь».