Виктор Улин - Теща

Ведь его либидо отличалось повышенным уровнем; с созреванием гормонов он не видел ничего, кроме женских тел, которыми хотел обладать, сначала умственно, потом физически, мучимый одновременно и желанием и презрением.

Его отношение к женщинам мне кажется потребительским, хотя оно сформировалось не по его воле.

Во всяком случае, я полагаю, что ведер бы он Тане не таскал.

А я оказался обычным человеком, нормальным мальчишкой в простом смысле слова.

Женщины не стали для меня ни религией, ни проклятием.

По крайней мере, так кажется сейчас.

Испытав в соответствующем возрасте гормональный всплеск, я изучил себя, потом ударился в самонаслаждение, прошел фетишизм, фантазии, все прочие стадии.

Однако через некоторое время испробованное приелось.

Место имитированного секса заняла математика, подпитанная мыслями о будущем, которое придвинулось ближе.

Но гормоны никуда не ушли, они продолжали бурлить в моем существе, ведь я был здоров и полон сил.

Но теперь меня не тянуло работать над собой, запершись в душном туалете перед рисунком, изображающим Таню Авдеенко.

Хотелось почти того же самого, но подпитанного чем-то реальным и возвышенным.

И со мной произошло то, что случается с любым юным существом: я влюбился.

Любовь – на мой жесткий математический взгляд – прежде казалась мне столь примитивным явлением, что о ней было смешно говорить, а писать, так и вообще невозможно.

Силу любви по-настоящему я испытал в зрелом возрасте – когда я понял, что люблю свою жену до такой степени, что ради ее блага готов уничтожить все человечество. Но этому способствовали обстоятельства, которые ни с какой точки зрения нельзя назвать благоприятными.

Это я, возможно, еще вспомню, хотя все то слишком тяжело вспоминать.

Но и сейчас мне кажется, что любовь не имеет рационального зерна в своей основе.

Мальчишкой, разумеется я не задумывался о сути этого чувства.

По крайней мере, до определенного момента.

На уроках литературы я часто вспоминал Костины отчаянные слова о том, что принятое эпохами обожествление женщины есть страшная ложь. Высказав наболевшие мысли, мой друг одним движением растоптал само понятие платонической любви и заявил, что единственное право на существование имеет любовь плотская.

Впрочем, проблемы такой любви в советской школе семидесятых годов не обсуждались, школа была бесполой.

Плотской любви у советских людей как бы не существовало.

Заговорить о ней всерьез было столь же опасно, как сейчас во всеуслышание заявить, что « Властелин колец » – дрянная книжонка, для которой даже место в туалете слишком почетно.

Но платоническая любовь в своей общественной значимости поднималась выше стратосферы и мальчикам было положено влюбляться.

Причем, по большому счету, все равно в кого: наши чувства – те, о которых возвышенно писала русская классика – оставались неразвитыми.

Девчонки с определенного момента оказывались распределенными среди одноклассников.

Тогда Россия еще не опустилось в нынешнюю демографическую яму; парней хватало, из-за девиц порой дрались, причем всерьез, как за какие-нибудь нефтяные скважины.

Сейчас мне это кажется смешным.

Во всяком случае, я твердо считаю, что отроческая платоническая любовь есть временное помутнение рассудка с концентрацией на одном человеке без всяких на то оснований.

Само понятие «п латонической любви » мне кажется бессмысленным.

И вредным, как добрачное целомудрие.

Оправдать любовь может лишь ее биологическая суть, с которой все и начинается.

Вот ее-то, этой сути, было в нас достаточно, она заставляла влюбляться.

Влюбляться неразумно, поскольку школьное « рыцарство » с тасканием портфелей без достижения чувственного результата сейчас кажется мне глупостью.

Правда, тогда про свою любовь я бы не сказал, что она глупая.

С земной точки зрения мой предмет являлся достойнейшим из достойных, был совершеннее французских киноактрис.

Ну и сам я находился в стадии благополучного поглупления.

Ходил, как дурачок с разинутым ртом, и искренне верил, что нет на свете девчонки лучше, нежели моя избранница.

Нет лучше потому, что лучше не может быть.

А факт того, что при одном лишь приближении к предмету любви у меня начиналось… скажем так, элементарное томление плоти – этот факт казался второстепенным и даже случайным.

Наверное, так и должно было быть в юношеском возрасте.