Юлия Рябинина - Узы страсти

Не знаю, сколько провалялась я так без сознания, но, открыв глаза, теперь я чувствовала боль. Мне больно было всей. Обняла себя за коленки, прижалась к стене. Эдика не было видно и слышно. Может, еще раз попробовать убежать? Но боль в животе, пронзившая меня при попытке встать на ноги, скрутила пополам. Я осела на колени и зарыдала в голос. Мне настолько было больно, что я не расслышала сразу, что по коридору кто-то идет.

– Алина!

Я поднимаю глаза. Не может этого быть…

– Что с тобой, малышка? – он падает передо мной на колени и пытается мне помочь. – Сейчас, погоди, – достает телефон. – Скорая, девушку избили, и у нее кровотечение…

Какое кровотечение? Опускаю глаза, а у меня все штаны в крови, Костик тем временем диктует адрес.

– Девочка моя, сейчас все будет хорошо.

Он прижимает меня к себе, и я чувствую его запах, родной, самый любимый, и не могу больше терпеть эту боль, только хотела повернуться и уткнуться ему в грудь, но…

– Так вот ты какой, Алинкин еб@рь! – Эдик хватает Костика за свитер и рывком оттаскивает от меня.

Я смотрю в немом ужасе на эту картину. Костик с разворота бьет Эдику в челюсть, но тот отклоняется, делает выпад и со всего размаха с головы бьет Костику в нос. Тот хватается за лицо, а в озверевших глазах Эдика жуткое пламя сумасшедшего человека. Я ору в голос, но это не помогает. Он валит Костика на пол и начинает пинать ногами. Я не могу на это смотреть.

– Ну что, гаденыш, куда лезешь, мразь?

Смотрю на Костика. У него разбито все лицо. Он пытается встать. Эдик ржет.

– Тебе мало, сука? – шарит по кухне глазами и останавливается на столе.

Я забыла про свою боль, чувствую что-то неладное. Эдик подходит к столу, и в его руках сверкает лезвие ножа.

– Эдик, не надо! – взвизгнула я.

Кидаюсь на него, но он меня отсекает одним взмахом руки, я лечу в ту сторону, откуда встала. Больно бьюсь спиной о батарею. Костик уже стоит на ногах, смотрит ему в глаза.

– А что, на кулаках, значит, слабо? – говорит он.

– С тобой, сучонок, нет.

Костик выбрасывает руку, чтобы ударить Эдика в лицо, но тот легко перехватывает его кулак, выворачивает, я слышу хруст и как Костик взвывает от боли. Закрываю уши и глаза, а потом слышу треск ткани и глухой бух. Открываю глаза. Сирена за окном оповещает, что приехала помощь. А я смотрю на Костика, на нож, который торчит у него в боку, смотрю, как тухнет его взгляд, и в немом крике открываю рот.

– Константин, голубчик, не прошло и двух недель, а вы уже скачете, как сайгак, – говорит мне Владимир Петрович, мой лечащий врач. – Я же вам ясно дал понять – постельный режим. Что не ясно из моих предписаний? – он нахмурил брови.

– Да все ясно, Владимир Петрович, да только вот я уже весь зад себе отлежал. А если вы меня не выпишите домой, так я ни в одну дверь не пролезу.

– Так, Костя, – он смотрит на меня в упор. – Если швы разойдутся? Конечно, этого уже не будет, но давай так. Сегодня ты лежишь еще день, завтра мы тебе делает контрольное узи брюшной полости и, если все хорошо, то завтра, голубчик, мы вас и выпишем.

Я смотрю на него с многострадальным лицом.

– И точка.

Выходя, на пороге он остановился.

– Вашу спутницу, Константин, мы тоже выпишем завтра, так что прошу, не нарушайте больничного режима, – он прикрыл дверь и вышел.

Ну, хоть волком вой. Уже две недели не видел Алину. Вчера попытался пробраться в соседний блок, где она лежала, но меня засекла медсестра и вернула обратно. Не пускают почему-то нас друг к другу. Хорошо хоть интернет здесь нормально ловит. Вайбер нам в помощь был все это время и телефонные звонки.

Ее голос, будто бальзам на душу. Как она вообще после такого зверства жива-то осталась и с нормальной психикой? Вспомнил, как зашел, как увидел ее, и мне снова стало плохо.

Ее руки в крови, и лицо все побито. Я убил бы этого гада, но не подрассчитал свои силы. Выпишусь нахрен отсюда, начну ходить в какой-нибудь бойцовский клуб. Реально понял, что, когда не умеешь постоять за себя – это полбеды, но когда ты не можешь защитить того, кто тебе дорог, это просто страшно. И мне в тот момент, когда этот придурок взял нож, было страшно не за себя, а за Алину. Я тогда не думал о себе, думал о ней. Хотел отвлечь этого больного на себя и до последнего не верил, что он способен на убийство.

Меня передернуло, когда вспомнил, как бок пронзила жгучая боль, как испугался за то, что не смогу помочь Алине, и как с облегчением в душе проваливался в темноту, слыша вой сирены за окном. Тогда думал, что все будет хорошо, ей помогут.