Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Она с жалостью и страхом посмотрела на Джона.

— Успокойся, милый. — сказала она, пытаясь придать голосу ласку и нежность.

— Ползи, б..! — он даже подскочил в кресле.

— Нет!! — Ее вдруг захлестнула волна страшной ненависти, сердце превратилось в кусок льда, слезы высохли, не дойдя до глаз. — Не смей унижать меня, сволочь, выродок, псих, подонок!

Он улыбался (ужасен был у него этот переход от ярости к равнодушной наигранности садиста).

— Ползи.

— Сам ползай!

— Собирай деньги с пола!

— Сам подбирай свои вонючие центы!

— Элизабет, — гримаса, заменяющая улыбку, прыгала на губах, щеки его дрожали, глаза были холодны. — Тебе нравится эта игра, — голос его обрел гипнотическую интонацию, смягчился, стал тише, глаза горели. — Тебе нравится ползать по полу. Тебе нравится валяться у меня в ногах. Тебе нравится, когда я беру тебя — беспомощную, с завязанными глазами. — Он зашептал свистящим шепотом. — Тебе нравится, что я... в любой миг могу убить, но не убиваю... а ты подчиняешься мне... своему хозяину. Ползи, сучка! — шипел он, улыбаясь, — ползи, слышишь, это очень важно, ты обязана, слышишь... ползи!!!

— Нет!

— Тебе нравится эта игра!

— Я ненавижу эту игру!

Элизабет судорожно схватила несколько монет и, размахнувшись, швырнула их в лицо своему мучителю. Монетки просвистели по комнате, одна шмякнулась в колено ему, Джон привстал, ухмыляясь, и медленно двинулся к Элизабет. В руке у него вдруг оказался ремень.

— Тебе нра-авится, — говорил он, — ты это любишь... а еще ты любишь, когда тебя бьют по морде ремнем... по морде, по спине, по заднице... это так же приятно, когда я беру тебя сзади... нет, еще приятнее!

— Мразь! — Вскочив, она плюнула ему в лицо, бросилась, натыкаясь на мебель, вон из комнаты, рванула с вешалки пальто и выбежала на улицу. Прочь, прочь... больше никогда... все кончено... сволочь, выродок, мразь, подонок... гадина... мразь, подонок, пидор, сволочь... сука, подлец, кретин, ублюдок, ублюдок, ублюдок... все... больше никогда... сволочь, сволочь, сволочь... будь ты, проклят, дерьмо... торгаш вшивый... будь ты проклят!!!

Она ни о чем не думала в тот момент. Только потом она спрашивала себя: или и все было игрой, которая с самого начала должна была так развиваться, так закончиться? И не находила ответа: игрушкой она была с первого дня или действительно единственной женщиной в его жизни? Она ничего не могла понять до последнего дня, который — это она знала — уже недалек. Тогда будет поставлена точка, картинки сложится в мозаику. А пока, сходя с ума, она два дня не выходила из дома.

Только на третий день Элизабет вышла в галерею, объяснив шефу свое отсутствие депрессией и головной болью, и шеф попрекнул ее недостатком изобретательности.

С ней бывало такое — после сильного потрясения, которое надламывало ее навсегда, наступал некоторый период отупения, почти покоя. Сонливая, словно затворившаяся в раковину, она не возвращалась мысленно к тому дню, когда, как решила для себя, бесповоротно потеряла Джонни. Потеряла навсегда, и в этом нельзя было сомневаться, — нечто главное решилось, нечто в ней надломилось, и каким бы ни оказалось будущее, прошлое кончилось бесповоротно. Она рассеянно чертила что–то на листке бумаги. Играла сама с собой в крестики-нолики. Вяло отвечала на телефонные звонки.

Странно, — стало даже спокойнее, и теперь, подумала она с неизведанным равнодушием, ей долго никто не будет нужен. Если раньше, подсознательно, тайно, она всегда надеялась на встречу со своим единственным, — теперь на этом придется поставить жирный крест. А на лбу, как у Гессе, написать «Только для сумасшедших». И, может быть, остаться одной — или удовлетвориться монотонным, простым и надежным счастьем с чужим человеком, к которому можно притерпеться.

В эти два дня она не скучала по Джонни. Не пыталась ему звонить. Не ожидала его звонков, и если отключила телефон в первый день, то только чтобы не выводили ее из этого внезапного, полубредового равновесия. Во второй день ей звонили только по делу, да еще Дженнифер полчаса болтала с ней об этом своем русском, от которого оказалось не так–то легко отвязаться, да и не очень ей этого хотелось. Дженнифер никогда не надеялась встретиться с единственным и потому была счастлива с каждым вторым.

На работе шеф удивил ее:

— Видишь ли, Элизабет... Я все, конечно, понимаю здоровье, личная жизнь, у меня вот тоже всякие подобные дела, — но знаешь, мы до сих пор не продали ничего из работ Эрла.