Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

— Что я слышу!

— Отпусти, гадина! — Она брыкалась, туфли слетели с ног. Она дралась вполне серьезно, царапаясь, норовя вцепиться ему в волосы. Джона это не смутило. Он рванул на ней юбку. Молния с треском вырвалась. Джон стащил с нее юбку, не давая Элизабет ни приподняться, ни выскользнуть. Потом он так же рванул рубашку на груди Элизабет. Страстное возбуждение, нетерпеливое и жгучее, овладело им. Ее сопротивление — о, это что–то новое!

Элизабет ясно сознавала, что идет, по сути дела, та же игра, но по новым правилам, спешно подправленным по ходу событий. Она делала все возможное, чтобы он не одолел ее на этот раз, но сопротивляться его властным рукам было невозможно. Она видела, как он расстегивает свои брюки, как спускает плавки...

— Дрянь!!!

Он распахнул рубашку на ее груди. Элизабет, извиваясь, пыталась укусить его за руку. Она елозила по гладкому столу, молотя ногами пространство. Он раздвинул ее ноги и встал между ними.

— Скотина! Пошел вон!

Может быть, если бы она сейчас успокоилась, — успокоился бы и он. Но так они только пуще заводили друг друга.

Он порвал ее трусы. Она мельком вспомнила, что даже в самые бурные минуты их страсти он был чрезвычайно бережен и осторожен, — что ж, погляди теперь и на такого Джона. Но и в те минуты, и сейчас он оставался игроком, неумолимо отслеживающим все, что происходит с ним, с ней, с миром. И сейчас она была частью его замысла, не более.

Боль пронизала ее. Он не снял с нее чулок. Ноги в черных чулках разом ослабли, сделались ватными. Она уже не могла сопротивляться. Он наклонился над Элизабет, как монумент, навис над ней, заглядывая в глаза. Всей спиной она каталась взад-вперед по гладкой, лакированной поверхности стола. Взад-вперед, взад-вперед, — он был беспощаден, и жестокий, злой, веселый огонек горел в его глазах. Что же, сыграем в эту игру!

Она пыталась схватить его за волосы, но он уклонялся. Боль становилась блаженной, наполняла ее всю словно золотым соком, который вот-вот прорвет оболочку плода, вот-вот брызнет, взорвется сладостью и ослепительным светом...

Волосы ее рассыпались. Она протянула руки и обняла Джона за шею. Он, как всегда, безупречно чувствовал ее и в этот раз не пытался уклониться. Судорожными пальцами она схватила его за воротник рубашки, пытаясь притянуть к себе. Он нагибался к ее губам, ближе, ближе, — и впился в них, кусал, подложил ладонь под ее затылок и приподнял...

Взад-вперед, взад-вперед. Плод наполняется соком, который уже светится сквозь оболочку. Блаженство длится и полнится...

Взрыв! Он настиг их одновременно. Всхлипывая и сотрясаясь, она прижалась мокрым от слез и пота лицом к его груди.

Он выбирал ей платье. Медленно и вдумчиво.

Еще утром, когда она проснулась и открыла глаза, в которых была сонная, блаженная и ласковая, улыбка, — он посмотрел на нее прежним долгим взглядом и весело сказал:

— Завтрак готов. Поешь, и мы пойдем тебя приодеть.

— Всеми моделями Ле-Монти ты не искупишь своего свинства. Свиноподобия. Скотства, — она перевернулась на живот. Он прилег рядом и стал гладить ей спину — она любила это.

Ее восхищало, как ловко и быстро его руки управляются с кухонным комбайном, с тостером, с выжималкой для апельсинового сока. Сок он неизменно давил вручную, считая, что автоматизация, а тем более покупка консервированного продукта губительны для настоящего вкуса, да и потом готовка — половина удовольствия. Ее он постоянно лишал этой половины удовольствия — впрочем, утверждая, что наблюдение за его действиями, волхвованием над яичницей и ворожбой над апельсином, стоят всех ароматов Аравии.

Ее восхищало также, как придирчиво, медленно, со знанием дела, — знанием, изобличавшим опыт, и это кольнуло ее — он выбирает ей платье. Она смотрела на него с легкой грустью, а продавщица-японочка — с вежливым недоумением, однако и на нее, чувствуется, действовало его непреодолимое обаяние, его всегдашняя полуулыбка, его добродушное, хитрое, мгновенно меняющееся лицо, как бы всегда предвкушающее нечто восхитительное.

Нет, они едва ли смогут быть вместе. Как ни приятно разубеждать себя в этом, она почти сдалась, почти до конца принадлежит ему, а он никогда не будет принадлежать ей до конца. У нее нет на него ни малейших прав. По-прежнему. Собственность есть собственность, он принадлежит только себе, зато и владеет собой так, как лучший гонщик — самой послушной машиной. Как она никогда не смогла бы владеть: ни собой, ни кем угодно другим.