Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

— Будь я его братом, — сказал Виктор, — я сделал бы все, чтобы автор портрета максимально походил на свое произведение.

— Знаешь, что написано на дверях «Прадо»? — сказала Стефани довольно мирно. Авангардисты вообще довольно мирные ребята. — Бережно относитесь к тому, что вам непонятно, — это может оказаться произведением искусства.

— Я слыхал другое, — небрежно парировал Виктор. — Если не умеешь рисовать, проведи по холсту черту, назови это «Настроение №36» и называйся авангардистом.

— Что ж, Виктор, — сказала Стефани. — Твои вкусы вполне актуальны до конца прошлого века. Сноб бы сейчас уделал тебя, а я не стану. Пойди погуляй с Элизабет. Вы сойдетесь в симпатиях.

...Элизабет нравилось то, что он француз, — она любила французскую литературу, французскую живопись и французскую кухню. Она любила Бреля, на которого Виктор молился и которого пел под гитару вполне прилично. «В Амстердамском порту», — пел он медленно и печально, и Элизабет не понимала слов, но видела неведомый Амстердамский порт, пьяных моряков, хохочущих девиц, видела дождь, бьющий в стекла кафе, и грязное у берега, туманно-серое вдали море за косой пеленой.

Ей нравились его крупные губы, небритые щеки, худое, чувственное лицо, клок волос, спадающий на бок. Его сигареты «Гитан». Его мечтательные глаза, его узкое, сухое тело. Он не спешил переходить от поцелуев к тому, что для большинства их сверстников составляло суть любых отношений. Он отличался от большинства сокурсников еще и тем, что был абсолютно чужд снобизму в любых его проявлениях. Ему, как и Элизабет, были присущи простота и здравый смысл, хотя для остальных Виктор был закрыт, замкнут и холоден. Он не спешил раскрываться даже перед ней. Но ей нравилось, что он не афиширует своих религиозных убеждений, не сходит с ума из–за политики, не следит за перипетиями предвыборных компаний, не озабочен защитой прав голубых и розовых и не считает, прочитав Гессе, что стал тем самым выше на голову, нежели весь мир, не читавший Гессе. «Дурно написано, — говорил он, очаровательно грассируя, — а книга, написанная дурно, не может искупить этого греха никакой начинкой».

Но в нем было кое–что, всерьез настораживавшее ее. Внезапные вспышки злости, ярости, иногда отчаяния заставляли предположить, что он наркоман или по крайней мере балуется травкой — именно о таких приметах ломки Элизабет читала и слышала от подруг. Но на самом деле, как она вскоре поняла, все это было следствием глубокой психической неустойчивости. Умный и тонкий человек, он совершенно не умел держать себя в руках, срывался, выходил из себя из–за пустяков. Однажды в припадке ярости он так схватил ее за рукав, что оторвал манжет от новой блузки, и она неделю не разговаривала с ним, — причиной ссоры послужило то, что Элизабет отказалась пойти с ним в кино, сославшись на свое обещание быть на вечеринке у подруги.

Впрочем, это она ему простила. И многое еще прощала. С ним было интересно и легко, и даже непредсказуемые вспышки его тоски, злости или меланхолии казались ей особенно обаятельными. Она ощущала его отчасти зависящим от себя, ибо могла как–то влиять на его состояния, уговаривать, и с ней он подолгу оставался тихим, мирным и простым. В остальном же это был совершенно нормальный, не слишком легкий в общении, но вполне доброжелательный человек с отвратительными оценками из–за постоянно пропускаемых занятий и приступов апатии. Учеба его мало интересовала. Элизабет осваивала искусствоведение, он — филологию. Преимущественной его любовью и вниманием пользовался Рембо, которого он мог часами декламировать в оригинале, — напившись же, и даже в этом состоянии неотразимо обаятельный, сутулый, худой, с безумными черными глазами, он неизменно читал «Пьяный корабль»: «Между тем, как несло меня вниз по теченью... вниз по теченью...» Он сам выглядел в эту секунду огромным, прекрасным, беспомощным и неуместным кораблем, неумолимо увлекаемым вниз по теченью силой, которую невозможно переспорить.

Эту силу, которой он был тайно подчинен, Элизабет всегда ощущала, но никогда не могла найти ей названия. Она чувствовала только, что этот мужчина, наиболее близкий ей из всех, кого она когда–либо встречала, — одержим, и гением ли, болезнью ли — никто не смог бы ответить.

В один из вечеров, высвобождаясь из его объятий, но постоянно ощущая губами тепло его губ, их повелительность и силу, — Элизабет, слегка пьяная и не владеющая собой, спросила его напрямик: