Олег Кудрин - Во имя любви

— А если б не ты — то и совсем бы получилось, без всяких "почти".

— И ты думаешь, что это анонимное письмо — его рук дело?

— Не знаю, Олеся, не знаю… Вот, смотри, со всей этой аферой с подставной фирмой у него ничего не вышло — так, может, теперь он решил сыграть на случайном сходстве Кармелиты и первой жены Астахова?

— Ну, если так, тогда все сходится…

И тут Максим поступил точно так же, как в прошлый раз сделала Олеся, — немедленно потащил ее к Астахову, считая, что они снова должны открыть ему глаза.

Люцита дала волю слезам. Она лежала на кровати в своей палатке, уткнувшись лицом в подушку, и подушка была совсем влажной от слез. Все вокруг уже знали об их связи с Рычем, а о самом Рыче не известно было ничего и никому.

…Вдруг Люцита услышала, что в палатку кто-то вошел. Она вскочила — перед ней стоял Степан.

— А, Степка, это ты. Есть новости?

— Да пока нет.

— Зачем тогда пришел?

— С тобой побыть…

— Мне никто не нужен! Никто!.. Кроме Богдана… — и опять залилась слезами. — Вся жизнь у меня — не так! Полюбила Миро — он в мою сторону и не смотрит! Теперь вот Богдан…

— Но ведь с ним-то у тебя все хорошо.

— Хорошо-то хорошо, только где он, что с ним? Знаешь, самое страшное — это неизвестность.

— Я понимаю, Люцита. Я вот тут принес тебе… — и Степка достал из-за пазухи букетик самых обычных полевых цветов.

— Ой, что это? — воскликнула Люцита, не столько от радости, сколько от неожиданности.

— Помнишь, когда в детстве тебя кто-нибудь обижал, я всегда приносил тебе такой букет, ты переставала плакать и смеялась…

— Помню. Мне щекотно было, вот я и смеялась.

— То есть как это — щекотно?

— Ну, ты когда приносил его, то всегда совал мне под нос — вот мне и было щекотно.

— А я думал — ты от радости… — Степка выглядел большим разочарованным ребенком. — Я вот всегда радовался, когда тебя видел.

— Степа, так дня ж не было, чтобы ты меня не видел!

— Зато я помню тот день, когда я увидел тебя по-особенному. Ты танцевала, кружилась, и юбка у тебя кружилась, и волосы, и в твоих волосах запутывалось солнышко!..

— Как это?

— Ну, я тогда на земле сидел, а ты танцевала, и за твоей спиной светилось солнышко. А мне показалось, будто оно у тебя в волосах запуталось… И я еще тогда подумал, что когда-нибудь я поймаю солнышко, запутавшееся у тебя в волосах.

— Господи, сколько ж нам тогда лет-то было?

— Лет пять.

— Так значит, ты все эти годы не за мной бегаешь, а за солнышком? — Люцита лукаво улыбнулась. — Хороший ты человек, Степка, но не поймать тебе солнышка в моих волосах, не поймать.

— Я знаю, Люцита, просто я хотел, чтобы ты улыбнулась.

— А я и улыбнулась!…И знаешь, что я тебе еще скажу: ты обязательно встретишь другую девушку и забудешь про солнышко в моих волосах.

— Никогда я тебя не забуду. Ты — мое солнышко, и пусть никогда я не поймаю его в твоих воло-еах, но и никогда не забуду, что однажды оно там запуталось и осветило всю мою жизнь… И ты даже не представляешь себе, Люцита, как я тебе за это благодарен!

— Степка, Степка…

— Дай мне руку.

— Зачем?

— Дай, — Степан потянул ее за руку, поднял с постели и закружил по палатке. — Вставай, Люцита, вставай! Хватит хоронить себя в палатке, идем на улицу — прогуляешься, подышишь воздухом!..

— Не нужен мне воздух. Богдана нет — и дышать мне незачем. И жить я больше не хочу!

— А я не хочу, чтобы ты кисла в этой палатке. Ты думаешь, твоему Богдану легче будет оттого, что ты здесь киснешь? А, Люцита? Вот придет он и спросит меня: "А что это Люцита тут сидит, бледная вся, круги под глазами?.."

— А чего ты решил, что он именно тебя об этом спросит?

— А кого ж ему еще об этом спрашивать, Люцита, как не меня, а? — и все это, кружась, кружась быстрее и быстрее. — Скажет: "Почему гулять не водил?"

Так что идем, идем!

— Ну и смешной же ты, Степка! — Люцита и в самом деле уже смеялась.

— Смешной-смешной, но погулять тебя выведу — по травке походишь, в небо посмотришь, и Богдана легче дождешься. Идем, идем!

И Степан вытащил-таки Люциту из палатки, вытащил на луг, потом в лес, потом на озеро — вытащил на свободу.

Кто бы еще Рыча вытащил…

Тамара еле вырвалась из крепких рук Астахова, который тряс ее за плечи, как будто старался вытрясти всю правду и ждал, когда она — правда то есть — вывалится наружу и звякнет об пол, поблескивая всеми своими гранями.

— Пусти меня! — закричала Тамара, — Я не виновата, не виновата в смерти твоей жены! Да, я ее не любила. Никогда не любила, но смерти ей не желала.