Алана Инош - Однажды осенью

Погожим осенним днём Тилль возилась в своём крошечном садике у дома, где она выращивала ярко-оранжевые ребристые тыквы, а малютка Зейна рассматривала картинки в книжке со сказками. Это было очаровательное дитя, золотоволосое и пухлощёкое, с розовыми губками бантиком. Обернувшись на звук шагов, Тилль увидела идущую по дорожке Зиру — в мундире с орденами, с круглой стриженой головой. Она шагала, поблёскивая на солнце сапогами и наградами. Уронив садовую лопатку, Тилль шагнула навстречу и уткнулась лицом в грудь. И, не спрашивая разрешения, стала покрывать лицо Зиры быстрыми чмоками.

— Полегче, милая, — усмехнулась та. — Я не говорила, что мне нужны твои поцелуи.

— Зато мне нужны твои, — подставляя лицо осеннему солнцу и щурясь, сказала Тилль.

Зейна подбежала и принялась прыгать вокруг них со смехом.

— А это ещё кто? — озадаченно нахмурилась Зира.

— Думаю, ты видишь, чьи у неё глаза. Даже если ты считаешь мои картины слащавой сказочной наивностью, эту работу ты так назвать не посмеешь. — И Тилль рассмеялась.

Зира задумчиво смотрела на девочку, потом перевела взгляд на Тилль, в котором была нежность, боль, укор. Что-то безысходно-печальное, какая-то сладкая обречённость.

— Это единственная стоящая работа из всего твоего творчества, — проговорила она наконец.

Смех Тилль прозвенел горьким осенним колокольчиком.

— Знаешь, что ты только что сказала? Что все мои картины — никуда не годное дерьмо.

— Не приписывай мне слова, которых я не произносила. — Взгляд Зиры посуровел, обдал серьёзным холодком. — Я не это имела в виду.

— Брось, Зир... Кого ты хочешь обмануть? Твоё мнение мне давно известно, ничего нового. — Руки Тилль обвились объятиями, губы двигались совсем рядом с губами Зиры. — Но знаешь, у меня уже нет самолюбия. Поэтому болеть нечему. Всё умерло, перегорело. Война всё сожгла. Многое изменилось...

— Я вижу. — Руки Зиры всё-таки поднялись и обняли в ответ. — Не изменилось только одно: мы по-прежнему чужды друг другу.

— Эта чуждость не мешает тебе любить меня. Так что же может мне мешать делать то же самое?

Зира молчала. В её глазах отражался грустный осенний свет.

— Я люблю тебя. И буду любить, — сказала она наконец. — Но счастье тебе дать — такое, о каком ты мечтаешь, каким ты его себе представляешь — я неспособна. Мы действительно далеки друг от друга. Расхождения между нами слишком велики. И это неизбежно будет убивать тебя по капле каждый день. Тебе будет намного лучше без меня, чем со мной. Я буду держаться на расстоянии, но по-прежнему останусь твоей защитой, поддержкой и опорой. Ты ни в чём не будешь нуждаться. И малышка, конечно, тоже, — добавила Зира, посмотрев на девочку.

Склонившись над дрожащими, похолодевшими руками Тилль, она прильнула к ним губами в последний раз, после чего сурово выпрямилась, подняв подбородок и одев взгляд в броню горьковатого ледка, и чеканно сделала военный щелчок каблуками — уже неприступная, подтянутая и собранная.

— Честь имею.

Дел в послевоенном городе было много, его уже начали отстраивать. Удивительные способности Зиры нашли приложение и в этой мирной работе, хотя она продолжала носить военный мундир. Её повышали в звании.

Старых картин у Тилль не осталось: часть была утрачена во время войны, часть была вывезена за границу, да так на родину и не вернулась. Она начала писать новые. Потом её пригласили преподавателем в художественную академию. Её работы стали упоминаться в искусствоведческих трудах. Её проклассифицировали, пронумеровали, причислили к определённому художественному течению. Конечно, условно. Сама себя она не могла вписать ни в какие системы. Но исследователей ведь хлебом не корми — дай всё разложить по полочкам!

Послевоенная разруха и неустроенность продолжалась ещё долго — осень, следующую осень... И следующую. Но у Тилль были карточки, по которым она получала всё самое лучшее. Питались и одевались они с Зейной хорошо, ни в чём недостатка не испытывая. Тилль знала, благодаря кому у них с дочкой всё это есть. Но ей неловко было чувствовать себя частью некой привилегированной группы, в то время как остальным жилось намного хуже. Часть своего пайка она отдавала бедствующим соседям.

Одна осень сменяла другую, летели стаями птицы, опадали листья. Зейна, выпускница художественной академии, начала пробовать себя в живописи, искать свой путь. К этому времени осень простёрла своё золотое крыло покоя над Тилль. На её лице не было морщин, но волосы дышали изморозью. На той заброшенной стене она написала свою последнюю картину, после чего её глаза закрылись навсегда.