Евгений Шишкин - Южный крест

По дороге она упала, разбила колено, плакала. В какую-то минуту у нее все внутри перевернулось, и ее стошнило. Она стонала от горечи, от боли, от страха. Ей постоянно чудилось за спиной дыхание погони. Вот-вот, в какой-то миг, ее схватит за плечо Руслан: «Э-э, красавица, не спеши…»

Даже оказавшись на аллее санатория, освещенной фонарями и, кажется, безопасной, Марина сжималась от страха. Запахнувшись в плащ, сгорая от стыда, пряча от встречных прохожих лицо, она наконец-то нырнула в санаторий. А добравшись до своей комнаты, плюхнулась на кровать, разрыдалась… Призналась обескураженной соседке:

— Меня, Люб, чуть кавказец не изнасиловал. Платье изодрал… Еле вырвалась…

Любаша всплеснула руками, всколыхнула свои большие груди:

— Чё ж ты так! Тут надо ухо востро держать… — Села рядом с Мариной, приобняла утешительно. — Уж лучше б ты, грешным делом, с каким-нибудь санаторным старикашкой спуталась…

— Может, мне в милицию заявить? — хныча, спросила Марина.

— Да ты чё! Обо всем помалкивай! Отоспись. Я тебе сейчас микстурки успокоительной плесну. Утро вечера мудреней.

…Но утро показалось горше вечера. Похмельная гудливая боль в голове, саднит разбитое колено, синяки проявились, засинели на локтях, и внутри тошнотворная горечь. Не видеть бы весь мир, не открывать глаза — затмить бессолнечный белесый рассвет. Погрузиться не в сон, где погоня, но во тьму, где нет ничего. Не верить, не признавать того, что случилось вчера.

— Уеду! Сегодня же уеду! — выпалила Марина. — Видеть не хочу!

— Чё ты выдумываешь? Куда ты поедешь! — в пику бросила Любаша. — У тебя ж на лице все написано. Прикатишь в таком-то состоянии к мужу: «Принимай, дорогой…» Лучше уж здесь пересиди. Уляжется. Из-за какого-то орангутанга леченьем жертвовать!

Марина швыркнула носом, но слезы в себе задавила. Только внутри — гуще обида, и грязные штормовые волны плескались куда-то в душу, бередили вчерашнюю рану.

— Шторм на море. Пойдем поглядим. Интересно, — призывала жизнестойкая Любаша.

— Никуда не пойду! Не хочу!

В этот день Марина не выходила из номера. Любаша приносила для нее из столовой еду.

Через день Марину окликнули, когда она шла мимо теннисного корта. Мужской голос с площадки — сквозь высокую проволочную сетку ограждения.

— Разве вы меня не узнали? Я очень рад вас видеть… Как вы устроились? Как отдыхается? — Роман Каретников в белом спортивном костюме, в белых кроссовках, в белой бейсболке, с теннисной ракеткой в руках и лимонно-желтыми мячами вокруг ног. Весь такой по-прежнему элегантный, свежий, улыбчивый.

— A-а, это вы… Здрасьте. Все нормально.

Марине не захотелось, как при первой встрече, охорашиваться. Ей не хотелось и говорить с ним.

«Только его мне еще не хватало. Уж теперь-то с ним — никаких ля-ля!» — ожесточаясь на Руслана, на себя, на самого Каретникова, который безнадежно запоздал со свиданием, подумала Марина. Приказала себе идти скорее и даже ладони сжала в карманах плаща в остренькие кулачки, чтобы быть тверже в своем намерении — уйти не оглядываясь.

— Куда же вы? Погодите! — Каретников всполошился, вплотную подошел к ограждению.

Но чтобы добраться до Марины, нужно было выбраться с площадки, сделать крюк, потратить время.

Она не откликнулась, не обернулась. Роман Каретников недоуменно замер перед оградительной сеткой.

— Я видел эту женщину, — грустно признался Роман своему гостю.

— Марину? — с лету угадал Прокоп Иванович, словно это имя носилось где-то в воздухе.

— Да… Она не захотела разговаривать со мной. Можно сказать, убежала от меня. — Роман помолчал. — Пока мы с вами путешествовали по Кавказу, с ней что-то произошло. Мне почему-то неловко перед ней… Откуда, вы говорите, она приехала? Из Никольска? Это где-то на Севере? Или на Урале?… А фамилия? Фамилию вы ее не знаете? — оживился Роман. — Она не сказала вам, случайно?… Ну, может быть, вы в железнодорожном билете видели?

Мясистое лицо Прокопа Ивановича осветилось насмешливо-доброй улыбкой.

— Роман Василич, батенька, это уже больше, чем любопытство.

Они сидели в плетеных креслах на открытой веранде просторной двухэтажной каретниковской дачи.

— …Любовь к провинциальной барышне намного глубже, чем к столичной дамочке, — рассуждал всеядный Прокоп Иванович. — Провинциалка видит в мужчине просто мужчину, а московская особа видит в первую очередь себя возле мужчины, у которого складывается карьера. В Москве у всех носы повернуты к власти, к финансовому успеху. Даже неологизм появился — «успешный мужчина». В провинции, чтобы тебя любили, можно оставаться просто мужиком. А в Москве надо непременно стать успешным! — витийствовал Прокоп Иванович. — В Москве маловато любви. Карьера, деньги, политика — они подменяют личную жизнь. Поэтому в столице люди рано становятся одинокими. Одинокими даже не по судьбе, а по чувствам. В провинции главный враг любви… — Прокоп Иванович звонко щелкнул по горлу, — водка!