Агния Кузнецова - Долли

Он говорил в этом письме о любви. Он хотел быть с нею наедине. Что же он, император всероссийский, робеет, как мальчишка!

— А вы, Александр Павлович, в прошлом письме своем признались псе же мне и любви! Что-то вынудило вас написать то, чего нет на самом деле? Вас разве не интересует мое отношение к вам?

Александр поднялся с дивана, на котором сидел в отдалении от Долли, сделал несколько шагов к ней и остановился в своей излюбленной позе, прижав левую руку к груди и глядя сверху вниз на графиню, одетую в черное платье с красной живой розой у широкого пояса и такой же розой в черных, как смоль, волосах, сказал:

— Я знаю, Долли, что вы меня тоже любите. Я это чувствую по всему. И я счастлив вашей любовью. Когда после невероятно длительного дня я заканчиваю дела и ухожу в свою спальню, меня осеняет мысль, что сейчас произойдет что-то прекрасное, радостное. Я ложусь в постель, закрываю глаза и вижу черную головку с живой розой в волосах. Вижу не по возрасту умные глаза, не по-женски умные, моя Сивилла Флорентийская. И в глазах этих я читаю тоже любовь, может, совсем короткую, как те дни, которые осталось вам провести в Петербурге.

Он подошел еще ближе, опустился на одно колено, взял ее руки и ладонями приложил к своему лицу.

— Ну, предскажите, Сивилла Флорентийская, мое будущее?

Но он тут же отвел ее руки, встал, отошел и снова сел в отдалении на диван.

Долли еще не опомнилась от этой мгновенной, такой необычной ласки его. Сердце ее бешено колотилось и замирало. Что это: боязнь, что войдет кто-то непрошеный, поглядит, как император всероссийский стоит на коленях перед ней? Боязнь за нее, потому что он действительно любит ее?

Наконец она справилась с волнением. И, глядя поверх его головы, сказала:

— Вы странный человек, Александр Павлович. Любой мужчина, а тем более царь, находясь наедине с женщиной, которую, как он говорит, любит и знает, правда не спрашивая ее, что и она его любит, попытался бы хотя бы ощутить на своем лице ее дыхание, почувствовать тепло ее плеч... Вы странный человек, Александр... В вас действительно уживаются два противоположных человека. И будущее ваше я вижу тоже странным, необычным для царя великой державы...

Александр побледнел. В это время часы пробили десять.

Он встал.

— Пора. Я занял много времени, предназначенного важному делу.

Он подошел к Долли и совсем неожиданно, может быть даже чуть грубовато, поднял ее, обнял. И тихо прикоснулся к ее губам.

Мать и сестра видели, что Долли влюбилась, что она не в себе. Но обе молчали.

И она сама сказала им:

— Не пугайтесь. Это платоническая любовь. Она скоро кончится. Эта влюбленная дружба. Александр Первый не от мира сего.

Она помчалась в Царское Село, чтобы увидеть его. Но его там не было.

Ночью она читала, нет, вернее, изучала его письмо:

Вы выбрали очень неудачный день, чтобы приехать сюда, так как в среду я буду отсутствовать: отправляюсь в Красносельский лагерь. Но если я могу Вам дать совет, будет много лучше, если вы совершите поездку в Царское Село после того, как я побываю в городе. Лагерь тогда уже будет закончен, и я смогу пожить здесь. В ожидании этого не забывайте меня и скажите себе, что я искренне отвечаю Вам той же доброй привязанностью, о которой вы мне пишете. Передайте привет Екатерине.

По молодости своей, по тому чувству, которое охватило Долли, она не хотела понять, не хотела простить Александру Павловичу и письма, и его нежелание, чтобы она неожиданно приехала в Царское Село. Она несколько дней просидела в своем будуаре, ссылаясь на головную боль. Никого не принимала и написала Александру язвительное письмо.

Ответ пришел лишь через несколько дней.

Только в данный момент я освободился, чтобы написать Вам эти строки. Итак, я сказал Екатерине, что я ничуть не отношусь к ней с недоверием и что со своей стороны я вполне искренне питаю к ней ту же дружбу, что и она ко мне.

Что касается Долли, я бы ее спросил, чем я навлек на себя бурю, которая бушует против меня в ее письме? Если бы она лучше меня знала, она бы поняла, что я придаю очень мало цены осуществлению какой-бы то ни было власти, что я всегда смотрел на нее, как на бремя, которое, однако, долг заставляет меня нести. Так как я никогда не думал расширять эту власть за пределы тех границ, которые она должна иметь, то тем более (я не хотел) стеснять мысль. Когда эта мысль касается меня и притом принадлежит существу столь любезному, как она. Ничуть не думая ее отталкивать, я принимаю с благодарностью все проявления ее интереса. Однако моему характеру и в особенности моему возрасту свойственно быть сдержанным и не переступать границ, которые предписывает мое положение. Вот почему Долли ошибается, считая меня несчастным. Я ничуть не несчастен, так как у меня нет никакого желания выйти из того положения, в которое меня поставила власть всемогущего. Когда человек умеет обуздывать свои желания, он кончает тем, что всегда счастлив. Это мой случай. Я счастлив, и, кроме того, я не хотел бы позволить себе ни одного шага вне воли всевышнего.