Стэнли Лэйн - Зима в Голливуде. Современный американский роман

По пути в Лос-Анджелес я заметил, как сильно приходилось Мэл наклоняться вперед на своем сиденье, чтобы видеть пространство перед капотом.

– Фигурка на капоте… – вспомнил я.

– Да, эта третья, которую я заменила. У меня их целая коробка в гараже. Когда они мне надоедают, один мой знакомый из Сакраменто время от времени, шутя, присылает мне другие, но у меня их гораздо больше, чем может понадобиться, поэтому мне нравится, когда кто-нибудь берет их в качестве сувенира.

Я улыбнулся, покачал головой и задал личный вопрос:

– Почему вчера вечером ты ехала в пижаме?

Она подняла подбородок и объяснила:

– Иногда я не могу спать, и поток ночного воздуха между окнами в машине освежает меня и придает ощущение свободы. Я не знаю, куда еду и где закончу. Взгляни на нас! До вчерашнего вечера мы даже не были знакомы, а теперь…

– Это так, – подтвердил я.

Она обернулась и улыбнулась мне.

– Спасибо, Мэл, за то, что ты сделала для того, чтобы меня приняли в штат студии…

Она хихикнула и, останавливая меня, подняла руку:

– Ерунда, ничего кроме одного телефонного звонка другу. Уверена, что ты сделал бы для меня то же самое.

Окна в машине были чуть-чуть приоткрыты, и воздух внутри был чист и свеж, но у меня в ноздрях стоял аромат ее парфюма. Как зачарованный смотрел я на приборную панель с появляющимися в свете фар других автомобилей отблесками от ее раскачивающихся сережек из платины с алмазами. К ее плавно очерченной груди плотно прилегало дорогое ожерелье. Когда мы подъехали к ресторану, она посмотрелась в зеркало, чтобы проверить свой макияж, но он, конечно, был безупречен: глаза были подведены черным карандашом, а ресницы – густыми и длинными. Светлая пудра на ее лице скрывала оттенок загара, а прекрасно скроенное вечернее платье по размеру могло подойти большому ребенку.

Она посмотрела на меня и сказала:

– Здесь тебя немного попытают, Джорджи, и, возможно, зададут несколько вопросов, на которые тебе будет трудно ответить. Тогда просто улыбайся и делай вид, что в этой толпе их просто не расслышал. Приложи палец к уху сзади и нажми вперед, примерно так, – и она показала, как нужно сделать. Потом она облизала кончики пальцев и, склонившись ко мне, поправила челку у меня на лбу. – Но никогда, никогда, – добавила она, – не называй им свой настоящий возраст. Всегда говори, что тебе 18, по крайней мере, до тех пор, пока тебе 18 не исполнится. Теперь ты в штате киностудии, а она никогда тебя не выдаст. Понимаешь?

Я кивнул знак согласия, а Мэл указала на мою дверь и сказала:

– Выходим с твоей стороны.

Перед рестораном мы выбрались из машины в потоке вспышек и голосов, раздававшихся за шнурами, ограждавшими ковровую дорожку черного цвета.

– Имельда! Имельда!

На полпути к дверям Мэл остановилась и повернулась к толпе. Одной рукой она обхватила меня изнутри за локоть, а в другой держала украшенную алмазами вечернюю сумочку. В какой-то момент она позволила нас сфотографировать. Потом из толпы раздался голос:

– Когда ваш новый фильм появится в кинотеатрах?

Удивив меня своим сильным голосом, казалось, не соответствовавшим ее хрупкому телосложению, она ответила:

– Как только мы закончим его снимать, – после чего в толпе раздался громкий хохот.

Но вот кто-то другой спросил:

– Кто этот новый мужчина, который вас сопровождает?

Я взглянул в ее лицо, которое она держала высоко поднятым, как бы улавливая свет над нашими головами. Сверкая в ярком свете, она выглядела великолепно, почти такой же, как на большом экране, а не такой, как я привык ее видеть в теплом янтарном полумраке салона автомобиля.

Улыбаясь, она ответила:

– Его зовут Джордж Уэст, и он помогает мне с моими лучшими репликами.

Она приподняла свою сумочку и прикрыла ею глаза от света над нами. В этом не было особой необходимости, но создавало эффект присутствия в настоящем театре, потому что именно так ожидаешь увидеть настоящую актрису, когда она смотрит на публику, стоя посредине сцены. Потом, отпустив мою руку, она подошла к шнурам ограждения, где люди протягивали ей на подпись небольшие листочки бумаги. Она терпеливо подписывала каждую из них, отвечая на вопросы более задушевным голосом, с которым я теперь был знаком, но который не мог расслышать из-за шума толпы. Некоторые люди тянулись, чтобы дотронуться до ее руки или пощупать ткань платья, которое облегало ее так плотно, что не позвало ухватиться за него. Некоторые разглядывали ее тело, как это мог бы делать врач во время осмотра, и удивлялись тому, что она такая миниатюрная, а вовсе не такая крупная, какой благодаря ракурсу камеры выглядела на большом экране. Им хотелось, чтобы она была такой же, как в кино, и, похоже, некоторых разочаровывало то, что они видели перед собой просто человека. Но это было уже больше того, что она могла для них сделать. Здесь – не перед камерой – все, что она могла дать им, были ее личность и манера держаться. И эти вещи заставляли ее казаться неуязвимой, потому что в их сознании «она видела и делала все», о чем они читали в желтой прессе. Люди действительно верили в то, что она делает такие вещи, о которых они могли только мечтать, и которые были запретны для них, потому что они сами были или слишком трусливы, или слишком высокоморальны. И вот здесь она была живым свидетельством того, что все можно делать и продолжать жить, чтобы об этом рассказывать, и что можно вести жизнь, полную дебошей и даже измен, и при этом сверкать, как сверкает полированная фигурка на капоте автомобиля, проехавшего по долгой пыльной дороге.