Анатолий Маляров - Любовь в канун Миллениума

– Минуточку, я вспомню номер…

– Я знаю.

Еще одна черта натуры: все, что ей нужно, узнает без посторонней помощи.

– Я вас очень прошу – позвоните. Я вам кое-что обещал.

Она получает удовольствие от моего волнения, вернее, от моей натужной сдержанности.

– А вас где искать, в случае чего? – походя спрашиваю.

Я явно спасовал, потому долго не слышу ответа.

– У меня одно условие игры, – наконец звучит в трубке настороженно и строго, совсем не в духе нашего общения. – Вы никогда, ни при каких условиях не должны меня искать.

Я лишаюсь всякой возможности возразить.

– Я буду ждать вашего звонка. С шестнадцати до восемнадцати.

Я кладу трубку, чтобы этого не сделала она. Бестактно? Не похоже на меня? Но если первой положит она, это навсегда.

…Пришибовский снимает майку, вытряхивает ее в приоткрытую дверь на прохожих, надевает снова, натягивает рубаху и говорит:

– Я пошел. Перекушу, пройдусь и – на спектакль.

Потом, одетый, смотрит на ручные часы.

– А ты все будешь сидеть – ушки топориком?

Стоит, не уходит.

– Люди, когда читают, переворачивают страницы.

Пауза.

– Тебе помочь? – Проверяет ощупью состояние своего лица перед зеркалом. – Может, сказать главному, что ты на больничном?

Выходит за дверь, возвращается, думает вслух, как в старой драме:

– Конечно, такой шанец случается раз в жизни и совсем не с каждым иудеем.

Лео Вениаминович считает, что он сказал много и веско, можно спокойно идти обедать и играть комедию. Выходит тихо, точно из больничной палаты, спиной прикрывая дверь.

Она звонит. Я жду, пока трижды прогудит зуммер, снимаю трубку:

– Как дела? – спрашиваю.

Самый банальный вопрос ставит ее в тупик. Она толком не находит что ответить.

– Не спрашивайте…

Она хотела парировать непринужденной общепринятой репликой. Получилась нешуточная просьба.

– Вы меня умышленно интригуете?

– Да. – Ей удается упростить тон.

В ее короткой борьбе с собой я чувствую нечто непростое. Девушка на распутье. Хорошо, если это просто уход от одного поклонника и приход к другому. Господи, как я усложняю обычные житейские перипетии!

– Заходите! – ни с того ни с сего слышу свой бойкий голос.

– Куда? В театр?

– Да нет. Попутно, сюда. В театр пойдем вместе.

Я перегибаю палку, со страху, что ли.

– Я подойду к «Арене» через полчаса. Идет?

С глазу на глаз я не столь решительный. Кроме того, понемногу собираются трезвые наблюдения. Пока обмениваемся пустыми словами: «Лето у вас холодное», «Дожди шли долго», – замечаю, что восторженность Жени припорошена другими, менее яркими эмоциями, голос глуше. Вот! Под левой щекой умело припудренная ссадина, похожая на засос. Я мог бы не заметить. Но я замечаю все. Болтовня продолжается: «Парков у вас много», «Старинный город, издавна благоустраивается, люди не разучились сажать деревья»… Но я не узнаю прежнюю живую девчонку. Что-то все-таки случилось в последние сутки. Она устала, словно после дальней дороги.

В зрительном зале она не меняется, с началом спектакля косым взглядом замечаю, что очарование старого, может быть, отжившего свой век искусства слегка подчиняет ее.

На сцену врывается Лео Вениаминович в роли обаятельного подтоптанного простака. За спиной вспыхивают очажки смеха, потом перерастают в хохот. Как бы превозмогая груз забот, Женя смеется.

…Близится полночь. Оставлен беззаботный смех в стенах театра. Идем по опустевшей с диковинным названием улице. Что-то недоступное, необъяснимое заполняет пространство и сжимает, глушит звуки, движения, притупляет мысль, что-то опасное, известное с чужого голоса. Я не лишен красноречия, но не могу придумать ему названия, боюсь трогать… потому болтаю: «Так я познакомлю вас с «оленями». Женя долго освобождается от своих мыслей. «Со всеми вместе или с каждым в отдельности?» «Как пожелаете». «Начинайте». Боюсь, что я ей наскучил и эта наша встреча – последняя. И вдруг слышу:

– Послезавтра обязательно встретимся, – повелительно, нежно…

– Это для вас важно? – как бы со стороны слышу свой голос.

– Если бы вы знали, как важно! – по слову, раздельно произносит девушка.

Я делаю шаг к ней, получается очертя голову. Злюсь на себя за все мои прежние грехи, на нее – за ее чистоту и недосягаемость. Беру ее лицо в ладони и, скорее, вспоминаю, чем вижу при свете старинного фонаря над головами – ее синяк на шее.

– Это не ссадина, – отвечает Женя на мою заторможенность. – Это поцелуй. – Потом рассудительно и строго: – Только пусть он вас не огорчает. Это совсем не то.