Лариса Малмыгина - Лилия Белая. Эпический роман

«Отчего так встрепенулась Аграфена Платоновна? – подивилась на побледневшую мачеху Уленька. – Не иначе как заболела она. Знамо, непроста работа крестьянская. Ох, непроста»!

Что-то непонятное тихо заскреблось в чисто выбеленную стену избушки, и расплывчатая тень мелькнула за маленьким подслеповатым окошком. Уля лицезрела ее так же ясно, как видела она свою единственную семью. Вздрогнула сестра Натальюшка, резво попрыгал в ледяные сени Филимон, проковылял он во двор да назад ни с чем вернулся.

– Чегой-то избу студишь? – заворчал старший Назаров и, погладив закостенелыми пальцами зачитанную газетенку, поднялся со своего теплого насиженного места. – Чегой-то ты, мужняя баба, по ночам шастаешь? Али мужик совсем слабовольный достался?

– Поздней осенью и днем сумерки. Может, чаю? – стараясь разрядить напряженную обстановку, несмело пискнула Наталья. – Негоже дочку из родимого дома гнать!

– Цыц! – стукнул по столу кулаком Василий Иванович. – Не забывай с кем болташь, паскуда!

«Ох, не был батюшка таким злым», – ахнула Уля и, с силой сбрасывая с себя клейкий взгляд взбодрившейся от их перебранки мачехи, вынырнула из горячо натопленной избы.

Глубоко вдохнув свежего воздуха, Ульяна снова заметила неясную тень подле редкого забора, которая, будто испугавшись ее, нырнула в черную воду глубокого, таинственно поблескивающего колодца. Передернувшись, девушка поспешила в угрюмый неуютный дом семейства Макаровых.

В каменных палатах было оглушающе тихо. Осторожно скинув с себя шубейку, Уленька на цыпочках поднялась на второй этаж, туда, где находился ее немилый до спазмов в животе муж.

Тришка восседал на неразобранной кровати и отчаянно старался вспомнить, чем еще минуту назад была занята его непутевая головушка. Заспанные, цвета серого осеннего неба, крохотные глазенки младшего Макарова были хмельны, они силились осмыслить происходящее, но не могли постичь даже самого очевидного.

– Кто ты? – икнув, спросила эта беспутная головенка и полила из своих недр крупные немужицкие слезы.

Что-то жалостное шевельнулось в нарывающей от отчаяния груди девушки и попыталось вырваться наружу, к тому, которого она так ненавидела.

– Кто ты? – проводя ладонью перед собственным носом, повторил вопрос Макаров и попытался привстать с постели, чтобы потрогать неведомую ему женщину, насквозь пропахшую легким ноябрьским морозцем.

– Что с тобой, Триша? – впервые позвала его по имени Улюшка. – Неужто не узнаешь меня, жену свою?

– Ах ты, подлюка! – поднимаясь на тощие волосатые ноги, внезапно взорвался грозный муж. – Иссушила ты меня, злыдня, отняла у меня силу мужицку! Где пропадала, колдунья назаровская?

– Погода хорошая, в саду гуляла, – поперхнулась слюной девушка. – Да к батюшке на минутку зашла. Пойдем во двор, Триша, посидим малость на лавочке! Как прежде, помнишь?

– Стерва! С Барановым якшалась! – взъерепенилась душонка Тришкина и, минуту помешкав, приказала ничтожному туловищу поднять на новоиспеченную вторую половину жалкий костлявый кулачок.

Уля съежилась, но убегать не стала. Да и некуда бежать сиротинке было. Разве только на могилку к родимой матушке. Умчаться бы на старое деревенское кладбище да там и остаться. Только не расступится мать сыра земля перед не своевременно прибывшей, не даст ей приюта, не приголубит, не укроет ее. Остается Ведьмино болото. Оно терпеливо ждет всех, кто решил распрощаться с жизнью.

Мужицкий кулак как-то внезапно обрушился на макушку ошеломленной девушки, и несчастная, осев на добротно положенные крашенные половицы, заслонила перекошенное от боли лицо острыми полудетскими локотками, что вызвало бешеную ярость почувствовавшего неограниченную власть мужчины.

Удар за ударом градом сыпались на лишившуюся сознания Улюшку, превращая ее прекрасное невинное тело в кусок безобразного кровавого месива.

– Что ты делаешь, паскуда? – словно вихрь, ворвался в горницу запыхавшийся Дементий Евсеич. – Убью гаденыша!

Мощными ручищами скрутил лишившегося рассудка наследника старший Макаров и насильно уложил его на укрытую пышной периной железную, с причудливыми завитками, кровать. А потом поднял с пола беспамятную невестушку и понес ее, бесчувственную, в свою опочивальню.

Дни безропотно перерождались в бесконечно долгие ночи, ночи – в неизменно тусклые, бессолнечные дни. Некто неотчетливый заботливо поил Уленьку пенистым, ударяющим в нос, квасом, некто расплывчатый заставлял ее съесть ложку-другую кислых наваристых щей, но непреклонное Улино сердце не желало возвращаться к опостылевшей донельзя действительности