Дарья Светлова: По дороге с облаками

«Ашки» взбунтовались. «Какое право вы имеете так себя вести, почему вы все время указываете, что нам делать». Марина не выдержала: «Потому что вы не только вещи разбрасываете и грязную одежду не снимаете, вы даже не моетесь, неужели вам не противно!» «Да пошла ты!» – крикнула Тарановская. Скандал, назревавший в течение недели, набирал обороты. «Сама иди!» – крикнула в ответ Марина. Дашка рухнула на кровать. «Я больше не могу», – подумала она. В дверях появилась Борисова: «Девчонки, не надо ругаться!» «Может она их успокоит, – понадеялась Дашка. – Скажи своим одноклассницам, чтобы они мыли обувь, и сами мылись. Баня теперь каждый день работает».

Комната разделилась на два лагеря: «мытых» и «немытых». К первым относились Дашка, Марина, Борисова и Козлова. Ко вторым Тарановская, Хомкина и сочувствующая им не моющаяся Байдакова. Кровати пришлось переставить. Теперь «мытые» спали у окна, а «немытые» ближе к двери. Общение было сведено к минимуму, но в результате перепалок грязные боты стояли в углу, да и сами «немытые» стали выглядеть чище.

Москва в конце восьмидесятых выглядела, как медведица после зимней спячки – проснувшись, голодная и взъерошенная, она огляделась по сторонам и изумилась «Куда же я попала?» Столь привычный облик города менялся на глазах. Сначала пропали портреты вождей и пропагандистские панно «Мы строим коммунизм» – пропали внезапно, оставив после себя лишь голые остова металлических конструкций. Постепенно становилось меньше красных флагов – старые снимали, а новые не вывешивали – и некоторое время Москва удивляла всех приезжих, да и самих москвичей непривычной серостью улиц.

Вслед за флагами стали пропадать продукты. Дашкина мать работала, поэтому Дашке приходилось каждый день обходить окрестные магазины, чтобы по счастливой случайности натолкнуться на сыр или колбасу, за которыми выстраивались длиннющие очереди, состоящие из старушек, хорошо помнящих, что такое голод, и покупавших впрок любые товары, особенно мыло и спички. В Дашкином доме одна из таких старушек отдала богу душу, и в ее квартире обнаружили четыре трехлитровые банки подсолнечного масла, здоровенный мешок с сахарным песком и десяток буханок зачерствевшего хлеба.

Но правительству было не до старушек. Все были охвачены неуемной жаждой перемен. Что менять было ясно – то, что мы имели раньше, было плохо. Но как именно менять и на что – никто не знал. Поскольку с экранов телевизоров и страниц газет только о переменах и говорили, для поддержания видимости начали с самого простого и наиболее заметного – вывесок с названиями улиц, районов или станций метро. С карты города стирали ставшие ненужными имена героев революции, и возвращали старые дореволюционные названия. На смену вывесок тратили средства, на которые, по мнению среднестатистического москвича, лучше было бы закупить за границей продукты.

С трибун доносились возгласы новоявленных демократов: «Долой коммунистов! Мы всегда ненавидели коммунизм, только боялись и поэтому молчали. А теперь у нас гласность, и каждый имеет право сказать… Да здравствует перестройка! Перестроим страну за пятьсот дней!» И так далее. В сущности, лозунги строились по тому же принципу. Раньше «Даешь коммунизм!», теперь «Даешь перестройку!», раньше «Коммунизм – будущее всей страны!», теперь «Перестройка – наше будущее!».

Выкрикивая новые лозунги и чрезмерно увлекшись разоблачениями расхитителей государственного имущества, все, казалось, забыли русскую поговорку «криком делу не поможешь». Чтобы перестроить экономику и вывести страну из кризиса, необходимо трудиться. Трудиться же подавляющее большинство как руководящей верхушки, так и работоспособного населения страны за долгие годы застоя и фикции разучилось. Поэтому перестройки оказалось мало. «Даешь ускорение!» – прокричали с трибуны. То есть «Даешь самую быструю перестройку!». Этот лозунг напоминал знакомый по учебникам истории «Пятилетку в четыре года!» и заставлял вспомнить еще одну народную поговорку «Поспешишь – людей насмешишь». «Давайте все делать быстрее», – говорилось с экранов телевизоров и со страниц газет. «Поторопитесь!» А если что в спешке сделаем не так, то это либо само дойдет, либо мы его завтра переделаем, то есть перестроим. Так оно и получалось: утром новый закон принимали – вечером от него отказывались, утром разрешали – вечером запрещали; никто не знал, что надо делать, чтобы вывести заблудившуюся страну на правильный путь.