Юрий Меркеев: Стеклянные люди. Роман

Потому-то я не торопился стать человеком хромающим. Вяло переставлять ноги и болтать о какой-нибудь чепухе, вроде политики, которую я, признаться, терпеть не мог, не входило в мои планы на будущее. Уж лучше что-нибудь придумаю, окружу себя духами-служителями, внушу мысль о полном исцелении с помощью веры, займусь плавной йогой, настрою себя на «мелодию боли», чтобы проникнуть в ее существо, сольюсь с ней в смирении, приму ее, как самого себя, полюблю ее, как производное меня самого. И в этой любви потеряю ее, забуду о существовании боли и хромоты, или… убью ее – удалю одним точным движением скальпеля. Сделаю операцию самому себе. Иными словами, смирюсь, не опустив руки. Не впаду в уныние, подниму свою голову высоко, как бы ни было плохо. Сам Бог советовал так поступать последним людям. А мы разве не последние? Каждый человек, чтобы жить в полную силу, должен ощущать себя последним человеком на земле. Чтобы любить на полную катушку, необходимо поверить, что ты – последний мужчина на земле, а с тобой рядом находится последняя женщина. Даже если она будет твоей первой любовью.

Не зря же наш ум называют рулем всего корабля по имени «существо человека». Куда поведет ум мой, туда и пойдет сам корабль – то есть я – человек хромающий, – и, возможно, плывущий по океану фантазий. В мире моих грез боли быть не должно. Как прозрела слепая монахиня от слепой веры, так должен «прозреть» ногами и я. Тем более, я не одинок в этой борьбе. Сколько людей одержало победу духа над плотью! Меня это радует. И не может не вдохновлять на подвиг мягкой войны с самим собой. Боль не вышибают клином – не тот случай. Боль вымывают из себя грезами и любовью. Фантом боли не может вернуться в обитель, очищенную от разрушений войны. Не может вернуться хищный зверь в публичное пространство, залитое солнцем любви и фантазий. Таков был мой продуманный подход к своему артрозу: сильнее, чем боль, ничто не мотивирует человека на перемены в жизни.

Итак, главная моя перемена произошла не в окружающем пространстве, а во мне самом.

Бутылка пива и реанимированная влюбленность к Наталье освежили мои мысли и настроили на позитивный лад.

Я допил пиво, переместился в комнату и приоткрыл там окно. Запах от вчерашних втираний в колено въелся, кажется, не только в мою плоть, но и в «кожу» квартиры – в стены с обоями, компьютерный столик, два мягких кресла, диван. Свежая струя утреннего воздуха скользнула вдоль занавески и остановилась перед кроватью, как вкопанная. Показалось, будто она в нерешительности колеблется – стоит ли ей преодолевать упругий змеиный дух. Ночью я несколько раз просыпался от боли и втирал в колено то пчелиную мазь, то змеиную. Мазь с ядом гадюки была крепче, злее и горячей. Впрочем, я точно не знаю, гадюки или кобры? В любом случае, помощь змеи была ощутимее.

Пиво всосалось в кровь, легло на вчерашние дрожжи. Яд змеи . Почему-то в мыслях возник образ Натальи без одежды. «У мира дьявольский аппетит. Стриптиз бастует. Стриптиз победит». Лежит, стервоза, и издевается – мол, змеи тоже не раздеваются. Я улыбнулся. У нее было потрясающее тело, фигура языческой богини, «святой проститутки» – жрицы древнеегипетского храма Осириса. Она признавалась мне и в этом – будто бы видела себя «святой проституткой» во сне, отдающейся всякому посетителю мистерий во славу бога Солнца Ра или Осириса. Тело упругое, воспитанное многолетней гимнастикой йогов, со шрамом после операции, пикантной змейкой пробегающей от верхней части пресса до пупка. Этот шрам я называл «утренней дорожкой для променада». Наталья смеялась. В постели мы не знали запретов.

Я закрыл глаза и втянул в себя струю свежего воздуха. Мне было хорошо. Если бы я был каким-нибудь поэтом, то непременно назвал бы утреннюю струйку мартовской прохлады каким-нибудь нежным женским именем, например – Вероникой. Почему Вероникой, не знаю. Это первое, что пришло в голову. Называют же ученые всевозможные торнадо и тайфуны ласковыми женскими именами. Почему бы и мне не назвать эту бодрящую свежесть на фоне приятных воспоминаний женским именем?

«Вероника» преодолела себя и, нырнув вниз к полу, поползла по комнате и проплыла в кухню. Форточка там была приоткрыта. Заиграл сквознячок. Очевидно, моя «Вероника» встретилась там со своим сородичем – бесспорно мужского пола.

А мне стало зябко, и я вспомнил рекомендации врача – не допускать тело до озноба и всегда сохранять в колене тепло, желательно сухое. У меня был наколенник из собачьей шерсти, и я натянул его на ногу. Теперь Тихон-альтруист не посмеет прыгнуть ко мне на больное место. Собачий дух. Кошачья любовь к хозяину разобьется об это маленькое препятствие – в этом я почти не сомневался. Впрочем, кот уже спал в углу прихожей на обуви, обняв передними лапами мои старые зимние сапоги, и посапывал как человек – Тишка в одну минуту принял свою утреннюю дозу куриных лап. Как немного ему нужно для счастья. Можно позавидовать. Счастье наркомана. Счастье сытой плоти. Не надо философствовать, размышлять, бороться с собой. А впрочем, кто знает, какие мысли бродят в этой маленькой черепной коробочке, покрытой черной ласковой шерсткой? Ведь какие-то бродят? Или же одни инстинкты? Я одухотворяю беднягу, очеловечиваю его. Скорее, это нужно мне, а не ему. Наверное, Тихон был бы не менее счастлив, живя на улице вольной жизнью и питаясь на помойке. А вот мне без кота было бы тошно. Он мой единственный собеседник. Тихон – единственный, кто способен выдерживать часами мои философские бредни вслух. Это я нуждаюсь в нем, а не он во мне. Мне необходимо делиться с живым существом накапливающейся нежностью. Мой природный альтруизм нуждается в эгоисте, на которого я буду изливать свою любовь. Если нет рядом человека, цепочка «альтруист-эгоист» замыкается на коте.