Анна Инк - Иней

Яркие огни широких проспектов столицы сменяются тусклыми фонарями, наряженные золотыми гирляндами бутики превращаются в серые от дорожной пыли надписи «Продукты» и «Всё для дома». Мы съезжаем на дорогу, финишную прямую, которая прервётся в нашем с Никитой дворе. Мне становится ужасно тоскливо; скорость падает, умирает.

– Ну, давай, – он кивает мне головой и снова смотрит через лобовое стекло.

Мне так не хочется уходить, но он всем своим видом показывает, что мне пора выметаться. Мне ничего не получить от него. Ничего. Вылезаю из машины, захлопываю дверь со второго раза, и иду домой. Никита бы подождал, пока я зайду, а этот тут же развернулся и рванул с места. Рёв мотора уже стихал на шоссе за домами, а я только открыла дверь в подъезд.

Я поднимаюсь по лестнице, еле волоча ноги. Я чувствую себя разочарованной, неудовлетворённой, очень-очень одинокой.

Только одно приносит мне облегчение – Никиты сейчас нет дома. Мне даже не хочется звонить ему. Можно написать… щётку забыла отдать. Она так и осталась в моей руке. Кладу щётку на тумбочку. Пишу смску, что всё в порядке, я доехала. И выключаю телефон – можно будет потом сказать, что просто сеть не ловила, у нас в квартире ведь часто так происходит. Почему я не хочу общаться с ним? Почему хочу остаться одной, ведь мне так… так плохо сейчас.

Я подхожу к окну. Свет в комнате выключен. И за окном темно. Я думаю о Лёше. Мне хочется проговорить его имя вслух, хочется увидеть, как буквы его имени выглядят на бумаге, если написать их моим почерком… а если нарисовать? Я понимаю, что впервые за несколько лет чувствую что-то, отдалённо похожее на вдохновение.

И тут же бегу к серванту. Когда мы с Никитой стали жить вместе, я рассказывала ему, что умею рисовать… Я умею рисовать – сейчас даже будто и не про меня это.

Матвей Константинович пророчил мне выдающееся будущее, если я буду стараться. Но наш маленький город – это отдельная страна в России. Такие словосочетания как: успех в карьере, профессия по призванию, авторский взгляд на мир… всё это звучит как еретические вопли. Там есть много других слов, настоящих, понятных, реалистичных: пахать, не спиться, сводить концы с концами, мечтать не вредно. Счастлива ли я, что мне удалось убраться оттуда?

Я достаю краски. И холст. Последний раз я рисовала после нашей с Никитой встречи, один раз. Он попросил, и я нарисовала. С тех пор прошло полтора года, и я ни разу не бралась за краски. Почему?

Огюст Роден, «Поцелуй» которого я никогда не видела вживую, говорил, что краски и формы, изображенные художником на картине, должны выражать собой чувство. Матвей Константинович много рассказывал нам о значении объекта, который мы пытаемся нарисовать: мы должны чувствовать к нему что-то, быть впечатлены.

Я пытаюсь поймать то настроение, которое охватило меня сейчас, после лихорадочной скорости автомобиля, бок о бок с мужчиной, который пугает меня, и притягивает одновременно. У меня никогда не выходили портреты, поэтому я снова берусь за пейзаж. Я вижу всплески мутно-оранжевых огней вдоль дороги, небо на их фоне кажется чёрным. Они сливаются в одну полосу, но кисть рисует её слишком резкой, неестественной, однородной. Хочется взять бронзы, и высыпать её в пятна краски. Что ещё? Его лицо. Но я не могу уместить его в этой картине, потому что я выбрала другой ракурс. Как же я передам тот напор, и ту ярость, с которой он стремился преодолеть каждое препятствие на своём пути? Я могла бы сделать в лобовом стекле отражение, но кроме сжатой линии тонких губ, которая перечёркивает пустой холст слева, я ничего не могу передать… у меня не хватает для это мастерства. Что же мне делать? Я хочу показать движение вперёд, но без его фигуры это движение бессмысленно. Потому что он – причина моего чувства. Я пытаюсь нарисовать его сощуренные глаза, но получаются какие-то недоразвитые чёрточки. Нервно дёргаю рукой, и полоса от фонарей смешивается с коричневым пятном, упавшим с кисти.

Ни черта не выходит! Я швыряю кисть на паркет, хватаюсь руками за лицо. Ладони прилипают к щекам. Я теперь вся в краске. Как в детстве. И если Никита сейчас войдёт… и включит свет….я подниму голову… он… какое у него будет испуганное, опрокинутое лицо!

Моё тело сотрясается от нездорового хохота. К глазам подступают слёзы.

Я выхожу в коридор, задаваясь вопросом, что так гложет меня, и одновременно подбрасывает к самым облакам? Взгляд захватывает Лёшину щётку для одежды на тумбочке. В блеске жёлтого света на свекольном лоскутке отчётливо видны короткие золотистые волосы – они торчат между ворсинками, словно вырастают из внутренностей щётки. Я беру её с собой на кухню – там больше света. Рассматриваю ткань над столом, пока греется чайник. Это его волосы. Лёшины. Он постригся перед тем, как они отправились в магазин – волоски короткие, обрубленные с одного конца, и чуть утончённые с другого. Я подцепляю их ногтями, вытягиваю из ткани как тонкие, с отщеплёнными головками, булавки из иголочной подушечки. Выкладываю их один за другим в вертикаль на пластмассе стола. Пять штучек. Пять его частичек. Завариваю сладкий чай. Намазываю на вздутый ломоть сдобы подтаявшее сливочное масло. Выметаю с изгибов на ладони маковые зёрна. Трогаю указательным пальцем Лёшин волосок – он укладывается в мою тёплую кожу. Я подношу кончик пальца к мягкой поверхности масла, и волосок погружается в сливочные волны, оставленные линиями моей руки. Волосок изгибается по одной из этих линий, становится слегка подкрученной как ресница дугой. Мой мизинец нависает над вторым волоском, и в масле он тоже обретает более мягкую черту. Я перекладываю в сливочную массу остальные три частички, они в ней сглаживают свои обрубленные кончики, становятся одним целым – волнистой, золотой, словно тончайшая медовая струйка, линией. Я делаю глоток чая, перекатываю вязкую жидкость по всей полости рта, и откусываю кусочек десерта. Лёшины волоски погружаются в водоворот из хлебной мякоти, янтарного чая, сливочной слизи и моей слюны. Они трутся об мои щёки, пробираются в щёлочки между зубами, своими кончиками тыкаются в моё нёбо и в дёсна, вонзаются в сосочки языка, щекочут и покалывают в его ямочках. Я перетираю их между нёбом и языком. Я размножаю их в себе, чтобы их стало как можно больше – его частичек, которые соскальзывают в моё горло терпкой, вяжущей жидкостью.