Вадим Черновецкий - Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы

А пока – пока что какая разница, ведь я смотрю на твои фотки, на наши фотки, и хочу встать на четвереньки, и выть, и хватать мебель зубами, глодать кость и подавать кому-нибудь палку, забыть, что когда-то был с тобой, когда-то был человеком и ненавидел каждую книжку, которую подарил тебе не сам, потому что от нее тянуло кем-то другим…

А вот однокурсник спрашивает: ты совершал когда-нибудь что-то иррациональное, и я молчу, я смеюсь ему в лицо, потому что он другой, он мне не может помочь, если б даже хотел, а кто кому хочет помочь?..

И эти мишки, мишки у тебя на кровати, и один из них мой, я дарил его тебе в прошлом тысячелетии… и это детское неуклюжее одиночество, и шахматные разочарования, и опять одиночество, а потом была ты, и тут начались философские ломки, а потом уже этот страх смерти, и халтура в литературе, и опять страх, опять одиночество, и стоило мне решить все свои вопросы и научиться тебя любить, как ты пропала, «чтобы не было слишком хорошо», как мы с тобой говорили, наша с тобой любимая фраза, а мне ведь никогда слишком и не было хорошо…

И как мы сидели потом у тебя в комнате, ты пахла тем же дезодорантом, и ты сказала мне всё, и я смотрел на тебя, и ты, вся целиком, через глаза проникла мне в мозг, в натуральную величину, и надорвала его, я помню тот странный хруст, а было 23 февраля, и вошла твоя мама, подарила мне шоколадку «Шок», как настоящая гуманистка, и опять эти спазматические объятия, и слезы, и я не в силах насиловать, как тогда, когда я вернул тебя этим, я хочу выйти за дверь, как Вронский, и угостить себя пулей, этим изысканным лакомством, хоть и пистолета у меня нет и время уже не то, и банально как-то…

Я еду утром в метро, уткнувшись в учебник, и слезы капают одна за другой, не «скупая мужская слеза», а обильная женская, и делаю вид, что сами собой слезятся, не выспался, и мысль: хоть бы поезд разбился, только других пассажиров жалко, и думаешь: серьезно ли это, насчет поезда, обидно ведь как-то, столько учился, лечился, а теперь из-за какой-то «фигни»…

Но стены, холодные поручни, ледяные лица и чернота туннеля – всё излучает такую боль, такую бессмысленность, такую бессмысленность боли, – учился-то по инерции, а «фигня» своя, родимая, ради нее ведь и учатся, стало быть, можно и разбиться, – и боюсь расплакаться среди пары, как мальчишка, точнее, девчонка, и словно бы наслаждаюсь этим, сижу на занятии, а всем весело, и опять хочется их всех ненавидеть, но вот и я смеюсь, помимо воли…

А теперь всё кончается, и сверкающий день убивает меня, каждой капелькой звонкой капели, каждым весенним ручейком, каждой птичьей песней, каждым солнечным лучиком, и друг, друг спрашивает: она тебя что, ненавидит, а я ухмыляюсь: нет, хуже, у нее ко мне «хорошее отношение»…

И я вспоминаю твой голос: когда-то он был осторожный, потом ласковый, нежный, потом как будто обиженный, обвиняющий, я сказал еще: ты с подругами ласковей, чем со мной, – а теперь он приветливый, этот голос, ему от меня ничего не надо, почему бы не быть и приветливым, ведь теперь «хорошее отношение»…

И теперь, когда я звоню, я слышу за твоим голосом другой, чужой, в глубине комнаты – и ты говоришь: обедаю, перезвоню потом… вот и вечер, я сижу в поликлинике, жду свою очередь в коридоре, и огни льются в окно, и почти пусто кругом, только слабые, усталые люди и гитарный аккорд из какого-то кабинета, и нога закинута за ногу, и вода, прозрачная талая вода падает с ботинка на скользкий линолеум, и эта лужица, лужица чистой воды, о господи, эта лужица…

Море было мечтой. Бесконечностью бирюзового счастья, которого он не заслужил. Маленький Андрей считал дни, оставшиеся до отъезда в Крым, и с каждым днем изумление его всё росло. Он был уверен, что в последний момент обязательно что-нибудь случится. Скажем, он заболеет, и его оставят дома. Или отменят поезд. Или Луна упадёт на Землю. Но так ничего и не случилось.

А потом были помидоры и яйца в поезде, и соль в спичечном коробке, и карты. А потом он забрался на вторую полку и увидел на потолке следы ног… Он чуть не упал на пол. А потом подумал, что если через сутки он своими глазами всё же увидит море, то и люди, гуляющие по потолку, перестанут удивлять. Загадка – ничто по сравнению с тайной…

У Перекопа были маленькие заливчики, и в каждом был рыбак. А деревьев стало мало, только редкие кипарисы. Люди затаили дыхание, они уже предвкушали долгожданное, настоящее море. Во всех их движениях появилась какая-то значимость, осмысленность. Даже моя ложки или наливая кипяток, они будто чувствовали сопричастность к чему-то важному. Они стали более молчаливы и глубоки.