Бенуат Гру - Соль на нашей коже

Тогда «проникнуть в святилище» или «сломать печать»? «Впустить птичку в гнездышко» или «пошуровать кочергой в углях»? Увы, это все забытые выражения, искры, рассыпанные некогда юным и резвым языком, прежде чем его успели взнуздать и стреножить.

Нет, сегодня, в эпоху инфляции языка, когда слова снашиваются быстрее, чем платья, нам остались только сальности да банальности, истертые от бесконечного повторения. И еще это старое доброе «заниматься любовью» на все случаи жизни – но ведь оно не трогает, не шокирует, не несет в себе эротического заряда. А стало быть, не годится для литературы.

А уж когда дело доходит до частей человеческого тела, непосредственно сопряженных с наслаждением, – тут несть числа рифам, на которые рискует натолкнуться писатель, а еще более – писательница.

«Член Жан-Фила отвердел, переполненный семенем… Фаллос Мэллорса вздымался, царственно прекрасный и грозный… Тугие яички шефа… Обожаемая мошонка… Мой пенис, твой лобок, их тестикулы… Мое зубастое влагалище… Ваш клитор, любовь моя…» Ну как тут не насмешить? Даже анатомия теряет невинность, когда речь идет о сексе, негодяи слова навязывают вам готовые образы, отказываясь выступать в роли инженю. Слова пришли из латыни и из жаргона, из юношеской тарабарщины и с самого дна. Если вообще есть слова. Потому что лексикон этих утех – в особенности женских – даже у лучших авторов удручающе беден.

Вот если бы можно было все зачеркнуть и забыть, все, начиная с журналов, специализирующихся на пресловутых вздутиях, забыть серии увеличенных цветных фотографий, репортажи из глубин наших слизистых и тройные аксели в постели с комментариями объевшихся всем этим редакторов на гарантированном минимуме заработной платы.

А между тем истории, которую я хотела бы рассказать, не будет, если мне не удастся описать «грех тюрлюр». [1]Потому что этот самый грех бросил моих героев друг к другу, ради этого самого «тюрлюр» гонялись они друг за другом по всему свету и в силу этого «тюрлюр> так и не смогли изжить в себе тягу друг к другу, хотя, казалось бы, все их разделяло.

Было бы лестно, да и куда как легко объяснить эту любовь общностью идей или культуры, дружбой детства, редкостным талантом героя или героини, неизлечимой болезнью одного и трогательной самоотверженностью другого… но приходится признать очевидную истину во всей ее наготе: эти двое говорили на разных языках, им на роду было написано не понимать, а то и презирать друг друга, и только бессловесный язык любви позволил им объясниться, и только сила, которой я не подберу названия – было ли то предначертание рока, о котором так любят говорить в подобных случаях, или какие-то неизученные тропизмы, или фокусы гормонов, или все вместе, да откуда мне знать? – только эта сила смогла связать их навсегда, уничтожив все стоявшие между ними преграды.

И еще – как поразить воображение читателя, описывая самое обычное дело, то, что совершается каждый день повсюду на этой земле? Ведь если не можешь поразить – зачем вообще писать? Как запечатлеть неземной свет надежды, исходящий и от мужчин, и от женщин ниже пояса, как представить подлинным чудом то, что происходит испокон веков между существами однополыми и разнополыми, ничтожными и великими?

Я не располагаю для этой цели ни познаниями, которых нет у других, ни словами, которых другие не употребили бы хоть раз. Я не сделаю великих открытий: на карте любви нет белых пятен. Что может быть банальнее, чем та самая дыра – а то и две – и безукоризненно тугой фаллос, который в нужный момент опорожняется, превращаясь в жалкий сморщенный хвостик?

Благоразумие подсказывает: откажись. Тем более что между Сциллой порнографии и Харибдой слащавости вызывающе поблескивают несколько жемчужин, шедевров на все времена, благополучно миновавших эти рифы. Но мы крепки задним умом, и благоразумие представляется нам добродетелью лишь в случае краха. И кто сказал, что литература – занятие для благоразумных?

Риск так заманчив, и вот вопреки всему я вывожу первые строчки этой истории, написать которую почти невозможно: «Мне было восемнадцать лет, когда я отдала Гавейну сердце на всю жизнь – то есть это в то время мне казалось, что сердце, хотя тогда я лишь потеряла голову…»

Мне было восемнадцать, когда я отдала Гавейну сердце на всю жизнь, но ни он, ни я этого не знали. Да, началось все с сердца, только тогда я еще не подозревала, что оно у меня есть, и просто потеряла голову.