Ребекка Пейсли - Полночь и магнолии

Смысл того, что она прочитала, слишком ошеломил ее. Но уже в следующее мгновение, ее осенило и, воскресив в памяти только что прочитанное, она еще раз повторила:

— Король, или наследный принц, — ее распирало от нахлынувшей вновь надежды. Газета упала на землю.

«Принц, у которого черные волосы, чье имя начинается с буквы „С“, богатый принц, который ищет себе невесту… И я, которая нашла это сообщение сейчас, когда нуждалась в нем больше всего. Предзнаменование. Предзнаменование!» — Она стояла, дрожащая от волненияг опираясь на почтовый ящик.

— Правда все, что говорит Библия, Сэлоу Водсворт Макги, — прошептала она. — Когда бог закрывает одну дверь, он всегда открывает другую. Бог намеревается закрыть мою дверь, но прежде он позволит мне быстро заглянуть в другую. Разве это не чудо? Он приоткрывает самую великолепную дверь. Дверь во дворец!

Она снова посмотрела на мерцающий звездами горизонт.

Дворец Авентины!

Холодный северный ветер обжигал ее щеки и развевал ее волосы. Пичи вылезла из маленькой шлюпки и попрощалась с шотландским моряком, доставившим ее к берегу. Пенящиеся волны касались ее ботинок. Она сделала несколько шагов и бросила сумку с вещами на белый песок. Она дрожала, но не от холода, а от глубокого возбуждения. Прикрыв рот руками, она закричала так громко, что вибрация голоса передалась ладоням.

«Здесь Авентина! Как раз перед моими глазами, везде, вокруг меня». И хотя уже была ночь, яркий лунный свет заливал окрестности, давая ей возможность увидеть тропинку, вдоль которой вытянулись деревья.

Ее белка поскакала туда, и она последовала за ней. Привыкнув к качке на корабле, она не сразу обрела равновесие, и, зашатавшись, упала в мягкий песок. Он сверкал под лунным светом.

— О, Боже! Селоу Водсворт Макги, — прошептала она, — песок Авентины сверкает как бриллианты.

Лесная тропинка скоро вывела ее на просторные луга.

Трава лугов под лунным светом казалась зеленым бархатом, усыпанным мерцающими жемчужинами росы. На лугах лежали стада овец. Пичи весело рассмеялась и быстро побежала мимо них, остановившись лишь, когда луна зашла за облака. Теперь Пичи пришлось довольно долго идти осторожно. Но вот, внезапно, луна вновь осветила ландшафт, и Пичи остановилась. Она увидела, что было впереди. Среди зеленых холмов уютно расположился дворец. Перед ним протекала, ослепительно блистая, река.

Дворец был великолепным, роскошным. Она онемела от удивления и восторга. В волшебном лунном свете серый камень дворца казался сияющим серебром.

— Боже всемогущий, — прошептала Пичи. — Бриллиантовый песок жемчужины в бархате травы и дворец, выстроенный из серебра. Не сеяно — растет!

Волнение, надежда и предчувствие счастья переполняли ее. Она пошла вперед ко дворцу. «Ее принц, — думала она блаженно, — ждет ее там».

— Завтра я буду разговаривать с ее отцом, — сказал король Зейн, повернувшись к сыну от высоких окон, задрапированных в бархатные занавеси. — Я не вижу никаких причин, по которым тебе нельзя обручиться. Кроме того, ты — наследник престола.

Сенека скрыл свою ярость. После многолетней практики он научился хорошо скрывать свои эмоции. Постучав пальцами по обитому голубым атласом креслу, он медленно оглядел комнату, а затем подошел к стоявшему с невозмутимым выражением лица лакею.

Лакей в красивой, элегантной ливрее, поднес ему рюмку бренди.

— Каллиста Ингер — чудесная девушка, — прокомментировал король Зейн, также беря бренди у слуги. — Правда, — продолжал король, — она молода, здорова. Она способна родить тебе много детей, один из которых станет прямым наследником, — говорил король дальше.

Сенека выпил свой бренди одним глотком.

— Давай поднимем тост за Каллисту Ингер, — предложил Сенека, ожидая, пока слуга не наполнит снова его бокал.

— За королевскую самку, которая будет высиживать птенцов. За королевскую несушку, — добавил он уже про себя.

Король задумчиво посмотрел на своего сына.

— Этот брак — моя воля. Эта партия достойна тебя…

Сенека мгновенно опустошил свой бокал. Бренди разлился по телу. Это было все, чем он мог помочь себе, чтобы сохранить невозмутимость на лице. В безмолвной ярости он наблюдал за отцом, который стал переходить большую гостиную. Годы — ему было уже семьдесят восемь лет — говорили за себя. Его подагра стала хуже, и это особенно сказалось на походке. Хотя трость и помогала, самолюбие не разрешало ему пользоваться ею. И боль, которую он постоянно испытывал, ожесточала его. Годы, боль страдания и тщеславие превратили отца в тирана. Он безжалостен не только со слугами, но и со своим собственным сыном.