Реймон Кено - Одиль

Я думаю, что первое время Сакселю пришлось настаивать на том, чтобы я вновь заглянул в кафе на площади Республики и к самому Англаресу, у которого два-три раза в неделю по вечерам ближе к полуночи бывали собрания. Я еще не привык к их манерам, немного неприятным для меня, а с другой стороны, продолжал встречаться с друзьями с улицы Монмартр просто по инерции и, вероятно, из-за дружеских чувств к Одиль. Я ставлю инерцию перед дружбой, потому что мог бы видеть Одиль и не играя с этими господами в белот, не сопровождая Оскара на ипподром и не слушая С., рассказывающего в течение долгих часов о своих гнусных спекуляциях, не делая всех этих вещей, к которым я не питал никакого особого пристрастия, но которые происходили в моей жизни просто потому, что жизнь была пропащая. Той весной – так как стояла весна – я не прекращал работать, блуждая в бесконечных расчетах. Я даже не задумывался над тем, что мои исследования могут закончиться, и, если бы я пришел к какому-нибудь результату, как бы я оповестил ученый мир? Моя изоляция в этом отношении была полной, и любая публикация моих работ забылась бы так же, как забываются достижения игрока в бильярд или бильбоке. Но что бы там ни случилось после, меня это не могло взволновать, так как я жил не задумываясь, навсегда оставив надежду на более полноценные дни. Однако этой весной – так как в этом году пришла весна, как и во все другие годы, – я начал чувствовать, как колеблется моя убежденность в собственной никчемности и неизбежности моего несчастья. Правда, возможность оказаться услышанным волновала меня больше, чем перспектива прослыть кем-то в чьих-то глазах, в глазах Сакселя например. То, что я говорил о своих замыслах, возвращалось ко мне в искаженном виде; в представлении, которое складывалось у людей о моей теории, я замечал только одни ошибки. Но это уже не немота, это что-то другое, меньше или больше немоты. Теперь я мог на что-то надеяться, на самый минимум, например на то, что это представление может оказаться менее искаженным, – все-таки это уже что-то. Я был выброшен из своего безнадежного душевного покоя, из своего бездействия, из своего счастья.

В последующее время я иногда внезапно и с сожалением вспоминал о тех спокойных днях, которые я, случайный приятель наивных и инфантильных людей, свободных от предрассудков, проводил в бесцельных вычислениях, живя почти что в нищете. Их мирок не выходил за узкие пределы предместья Пуасоньер и даже не включал весь район. Они подкрепляли свое счастье номерами «Ля Вен», талонами Парижского общества взаимопомощи, желтыми билетами и безмятежно выпускали из обеих ноздрей махорочный дым, докуривая вечные бычки. Предоставленный любой судьбе, я утвердил свою пустоту на этом небытии; и когда я наконец стал кем-то или почти стал, я вновь мысленно возвращался к тем блаженным временам, когда с наступлением вечера я выходил из отеля, шел по предместью Монмартр, чтобы присоединиться к приятелям в маленьком помещении бистро на улице Рише, где было сыграно столько хороших партий в белот, – блаженным временам, отмеченным ощущением упадка и чувством заброшенности. Но вне и поверх всего этого была Одиль, дружба которой делала меня все более и более неуверенным в собственном несчастье. Я уже не катился сам по себе, как брошенный камень. Мало-помалу я выходил из тьмы, в которую погрузился, закрыв глаза.

Все женщины, приходившие в кафе Марселя, были проститутками. Я никогда не задумывался над тем, что делает среди них Одиль. Мне понадобилось некоторое время, чтобы заметить, что ее другом был брат Оскара, человек с неровным характером, имя которого – Тессон – звучало, как разбитая бутылка. Луи Тессон бывал в Париже лишь время от времени, и его приезды всегда становились событиями. Это был высокий мужчина. О нем говорили с тайным, даже слегка опасливым восхищением и никогда не сплетничали на его счет. Значительность этого человека позволяла Одиль жить независимо и требовать к себе «уважения», но она оставалась среди этих людей по той же причине, что и я: упав, мы ни на шаг не сдвинулись от места нашего падения. Где нас свалила буря, там мы и остались и не могли сравнить себя даже с листьями, которые носит ветер.

– Я больше не смотрю вокруг себя, – говорила она мне, – не смотрю ни вверх, ни вниз. Никуда. Иду, куда ноги несут, – никуда. Это в вашем духе.

– Да, это похоже на меня. Действительно, это похоже на меня.

– Значит, мы – друзья?

– Мы – друзья, – сказал я. А потом: