Реймон Кено - Одиль

Я не ответил. Англарес счел себя удовлетворенным. Я – не меньше. Мы заговорили о другом.

В полночь некоторое оживление навело меня на мысль, что пора уходить; я ошибался – вечер, напротив, приближался к самому разгару.

– Пожалуйста, Алиса, будь добра, принеси мне сегодняшний конверт, – сказал Англарес, усаживаясь за свой письменный стол.

Мы расположились вокруг него. Через несколько секунд госпожа Англарес вернулась в комнату с конвертом, запечатанным пятью печатями из серебристого воска. Англарес взял его и протянул нам.

– Кто хочет открыть?

На конверте мелким и ровным почерком была написана дата этого дня, теперь прошедшего. Вызвался Саксель; в полной тишине сломав печати, он развернул бумагу и прочитал следующее:

«Предсказания на день 18–17 х. Травы потухли на стальной равнине, где пьют огурцы. Видел ли ты облако из зонтов, что вдыхало бесконечный простор вершин? Плыви же в океанах, побежденных постоянными ветрами, которые офицеры с позеленевшими от водорослей зубами пересекают медленным шагом. Я вижу, как растут сабли на девяти костях, что предлагают астрологам бесчисленные божества. Вернувшись к тем берегам, где умерли наши отцы, идет вперед человек, вооруженный медленными лошадьми».

– Красивые стихи, – сказал Саксель после общей паузы.

– Оставите ли вы когда-нибудь свои эстетские замечания? – воскликнул Вашоль раздраженным тоном.

Англарес взял бумагу и внимательно перечел ее; Вашоль нагнулся над его плечом и уставился на вертикальные линии, которыми была испещрена его переносица.

– Нет никакого сомнения в том, что таким образом он считал себя вовлеченным в общение с оккультными силами.

– Потрясающе, – наконец пробормотал он. Мы посмотрели на Вашоля.

– Вы можете предложить толкование?

– Это проще простого! – ответил он улыбаясь. Потом взглянул с понимающим видом на предсказателя.

– Объясните им, – сказал Англарес, который, как мне показалось, сам понимал гораздо меньше.

– Это просто и потрясающе! Две сабли – это два числа, о которых только что говорил наш друг. Девять костей – это, очевидно, девять кубов, которые они составляют в сумме. Астрологи – это математики, а бесчисленные божества – это все числа. Те берега, где умерли наши отцы, – это математика, о бессознательной природе которой мы не знали до сегодняшнего дня. Человек, который идет вперед, – это наш друг, и медленные лошади, которыми он вооружен, – это рациональные доказательства. Вот и все.

– Очень сильно, – сказал Англарес.

– Когда же вы составили это послание? – спросил Саксель.

– Две недели назад, – ответил Англарес, – в то время я и не думал о математике.

– Это одно из самых прекрасных ваших предсказаний, – сказал Шеневи.

– Определенно, Вашоль – лучший психоаналитик среди нас, – сказал Англарес.

– Толкование сложилось само собой, – сказал Вашоль.

Я был слегка ошеломлен, не понимая, в чем тут фокус.

– Но начало, как вы толкуете начало? – спросил Венсан Н.

– Это мертвый текст, – ответил Англарес.

– Конечно, – сказал его ближайший друг, – а вам что, остального недостаточно?

Несколько лучей этого сияния коснулось и меня. Потом все разошлись. Шеневи и его дама уехали в сторону Монмартра. Остальные, и я тоже, отправились пешком к площади Республики, где мы намеревались выпить по кружке пива, прежде чем расстаться.

Я все еще иногда там, среди них, когда воскрешаю эти образы, но все это – сцены, постепенно тускнеющие от слоя безразличия, под которым они теперь мирно покоятся. И конечно, я уже не помню, о чем говорилось этой ночью, хотя воспоминание о первом вечере у Англареса все еще живет во мне, и довольно отчетливо, раз я смог представить его таким образом – как связный рассказ с диалогами. То, что последовало за этими первыми встречами, представляет собой темный период, детали которого уже не выстраиваются для меня в хронологическую последовательность, но видятся как групповые портреты или более-менее разрозненные события, причину и следствие которых я уже не могу воссоздать. Как рассказать о завязке и развитии моих отношений с теми или другими людьми, когда они кажутся теперь статуями – едва ожившими и почти немыми; автоматами, слегка подвижными, слегка испорченными; марионетками, чьи руки и ноги поднимаются, копируя человеческие движения. Я говорю эти слова об автоматах и марионетках не для того, чтобы унизить людей, которые исчезли из моей жизни. От себя самого, каким я был в ту пору, у меня осталось лишь впечатление базарной вещи, экспоната с посредственной и затянувшейся выставки, представляющей неизвестно какую реальность. Эти люди и я сам были живыми – как я могу отрицать это? Ничто из того, что они делали, не кажется мне сейчас скверной игрой.