Белва Плейн - Золотая чаша

У дяди Дэвида тоже был портрет, вернее фотография, только он был запечатлен в голубой форме. [5]Она тоже висела там, где он всегда мог ее видеть. Напоминание. До конца времен.

– Что до Вернеров, – сказала мама, – то это равноценный обмен, никогда не забывай об этом, Генри. – На мгновение ее руки, летавшие над вязанием, замерли, она перестала сбрасывать и считать свои бесконечные петли. – Вернеры нажились на войне, которая нас разорила. Сейчас они банкиры, но не так давно их дед, как и все немцы, стоял за бакалейным прилавком. Не думай, дорогой, что на них не производит впечатления фамилия де Ривера.

Саму маму эта фамилия впечатляла гораздо больше, чем отца, являвшегося ее носителем по праву рождения. Она не уставала говорить об адвокатах, врачах, ученых, носивших эту фамилию – аристократическом ядре общины Чарльстона, существовавшей еще до образования Соединенных Штатов. Она давала этим понять, что евреи португальского или испанского происхождения стоят на ступеньку выше евреев – выходцев из Германии, хотя последние в свою очередь превосходят по своему положению русских и польских евреев.

Меня от этого в дрожь бросает. Как это низко. И глупо к тому же, ведь ее собственная мать – происходила из немецкой семьи, о чем и напоминает ей постоянно дядя Дэвид.

Сейчас Хенни сама напомнила об этом:

– Дядя Дэвид родился в Германии.

– А, дядя Дэвид! И почему ты всегда ссылаешься на дядю Дэвида?

– Не всегда.

– Что ж, ты очень на него похожа, – сказала Анжелика более мягко и улыбнулась, желая загладить резкость своего первого замечания, хотя второе, как отлично поняла Хенни, едва ли можно было считать похвалой.

В семье считали нелепостью – и с этим мнением соглашался даже отец – что дядя Дэвид занимается медицинской практикой в районе дешевых многоквартирных домов и ручных тележек, хотя он вполне мог бы делать то же самое в богатых кварталах. Анжелика жаловалась, что он позорит семью, хотя и любила его по-своему. Она никогда не рассказывала о его прошлом, но для Хенни оно не было тайной – дядя Дэвид сам рассказал ей о нем. До войны он, хотя и жил на Юге, был убежденным аболиционистом; [6]случайно он убил человека и, спасая свою жизнь, бежал на Север. Сейчас он был стар, приближался к семидесятилетнему рубежу, но по его виду никто бы не дал ему столько. В его убогих комнатках всегда царила радостная атмосфера; никто в семье не подозревал, как часто Хенни навещала его, находя облегчение в общении с этим добрым старым человеком. Она встала.

– Пойду-ка я спать. Папа, мама, спокойной ночи.

– Так рано? – удивился отец. – Ты что, нездорова?

– Здорова, просто спать хочется.

В этой комнате царила атмосфера скорбного ожидания, такая же ощутимая, каким бывает толстый слой пыли, лежащий на мебели, на стенах, на потолке. Люди, сидевшие в ней – мужчина в кресле, уронивший на пол газету, женщина, сосредоточенно вязавшая, хмуря брови – они чего-то ждали. Денег, чтобы снова занять то положение, какое было у них раньше? Но это положение совершенно не интересовало Хенни.

В своей комнате она могла спрятаться от этого ощущения печали. Вещи были ее друзьями, они разговаривали с ней. У фарфоровой куклы было очаровательное личико, и она напоминала Хенни о том солнечном дне ее рождения, двенадцать лет назад, когда дядя Дэвид принес ей эту куклу в подарок. На полках стояли книги. «Робинзон Крузо», «Алиса в стране чудес», «Лавка чудес» – все они были ее друзьями. Обложки выглядели как новенькие, хотя книги читались и перечитывались. Хенни аккуратно обращалась с вещами, любила во всем порядок, но это качество не доходило у нее до абсурда. В шкатулке для драгоценностей хранились золотой браслет и ожерелье из мелкого жемчуга. Это были ее сокровища, и о большем она не мечтала.

Она лежала в полной темноте. На улице похолодало, холодный воздух проник и в комнату, но, свернувшись в клубочек и подоткнув под себя со всех сторон теплое стеганое одеяло, она не чувствовала холода и продолжала с любовью думать о своей маленькой комнате. Ветер, бушевавший весь день, сейчас угомонился, вечер был тихим. С улицы не доносилось ни звука, лишь иногда цокали по мостовой лошадиные копыта, да кто-то желал кому-то спокойной ночи.

Внезапно тишина показалась ей нереальной. Ведь было еще рано, на улицах должно бы быть больше жизни. И она подумала о других улицах, на которых ее ученики – обитатели многоквартирных домов вели борьбу за существование среди грязи и нищеты, в каких не положено жить человеческому существу. Но в то же время их жизнь представлялась ей более насыщенной, чем ее собственная. Ну, не абсурдная ли мысль?