Ольга Егорова: Лекарство от любви – любовь

У Лильки было доброе сердце. Оно готово было вместить в себя весь мир, прийти на помощь каждому, кому только эта помощь требуется. Абсолютно безвозмездно…

«Да-да, – соглашалась Лилька. – Но я же вижу, ты целыми днями только об этом и думаешь. Только ведь я не против, нужно просто узнать, как это все оформляется…» «Что – оформляется?!» «Ну, усыновление… Так, кажется, это называется? Мы могли бы усыновить этого ребенка. Только для этого, я думаю, нам сперва нужно будет пожениться… – сосредоточенно и всерьез рассуждала она. – Ой, я, кажется, тебе предложение сделала… Ну, думаю, ты мне не откажешь?» «Чокнутая. – Он отворачивался, почти обидевшись. – Разве так бывает? Это же не котенок и не щенок. Ребенок все-таки…» «Тем более, – ничуть не смутившись, отвечала она. – Ты уходишь от ответа на мой вопрос…» «На какой вопрос?» – «Кажется, я только что сделала тебе предложение…»

Он окунался в запах ее волос, и все становилось на свои места. «Черт возьми, я усыновлю столько детей, сколько ты пожелаешь. Я сделаю все, чтобы только ты была рядом. И этот мальчишка – он неплохой, в самом деле, нормальный ребенок. Жалко его, конечно. И как ты могла подумать, что я не приму твое предложение…»

Все эти мысли вихрем кружились в голове. «Он вырастет, и мы вместе будем слушать музыку». Лилька смеялась в ответ: «Таких наушников не бывает. Где ты видел человека с тремя ушами?» «А мы сами сконструируем наушники. И будем ходить на поводке втроем – я, ты и ребенок этот…» – «Ты все время его ребенком называешь. У него ведь имя есть, Пашка…»

Пашка и правда оказался замечательным ребенком. Лилька влюбилась в него с первого взгляда, и он впервые столкнулся с неизведанным ранее чувством ревности. Но оно очень быстро прошло – сразу же, как только он понял, что и сам влюбился в этого Пашку без оглядки. Правда, по-прежнему продолжал называть его Ребенком. Уж так повелось с первой их встречи…

Их стало трое. Пашку они в свои планы не посвящали, опасаясь, что в последний момент что-нибудь может не получиться. Но в детский дом приходили каждый день, иногда под расписку даже забирали ребенка и гуляли втроем в парке. Один приятель, помешанный на радиотехнике, сконструировал-таки для них тройные наушники, и теперь они слушали музыку втроем. Правда, бессменный Гребенщиков временно исчез, теперь в плейере крутилась кассета с песнями про медвежонка Умку и мамонтенка, который ищет маму. Лилькины глаза почему-то блестели от слез, когда она слушала эту песню.

Во сне до него доносились лишь отзвуки. Слов он уже не помнил. Наверное, память сжалилась над ним. Она просто констатировала факты, не пытаясь при этом казаться сентиментальной…

Странная вещь – память. Человек часто забывает некоторые важные, значительные вещи. А вот мелкие детали память порой хранит с таким трепетом, словно именно в них, в этих мелочах, и есть суть жизни, которую человеку рано или поздно все-таки предстоит постигнуть. Можно подумать, что разноцветные крылья бабочки, которая однажды во время их совместной прогулки села Пашке на голову, заблудившись в его волосах, были исключительно важны! Столько лет прошло, а он помнил каждый перелив многоцветного перламутра этих крыльев, каждый их взмах. Помнил так же отчетливо, как изгиб шеи белого лебедя, медленно скользящего вдоль кромки воды. Как нервную дрожь хвоста белки, скрывшейся в густой листве.

Он помнил еще тысячу мелочей, из которых складывалась день за днем его жизнь. А вот того, что была у него когда-то длинная оранжевая футболка и были очки с розовыми стеклами, вспомнить не мог. И оттого никак не мог понять, что же может так тесно связывать его с этим парнем из сна. Не догадывался, что парень этот и есть он сам, просто на десять лет моложе.

Только, может быть, память просто сжалилась над ним? Ведь все же легче сочувствовать чужому горю, чем переживать свое собственное. Иллюзия того, что горе это тебя не коснулось, и есть щедрая расплата памяти за ее небрежность. Но все же излишняя щепетильность тоже была ей, памяти, несвойственна. Иначе как объяснить то, что он помнил все то, чего даже не видел своими глазами?

Ведь он не видел, как умерла Лиля. Его не было рядом в тот момент, когда она сидела в такси, то и дело тревожно поглядывая на циферблат наручных часов. В тот момент, когда из-за поворота выскользнула лихая «девятка» и столкнулась лоб в лоб с желтой в черно-белых шашках «Волгой». Он не слышал душераздирающего скрипа тормозов, не слышал, как в последнюю секунду перед смертью выругался отборнейшим матом водитель такси, напоследок пожелав пьяному водителю «девятки» гореть в аду синим пламенем. Что толку? Водитель «девятки» отделался легкими травмами, а таксист, судорожно сжав руль, отправился на суд Божий с последним матерным словом, которое замерло и не успело слететь с губ. Сквернословие – грех, и неизвестно еще, посчитают ли высшие судьи обстоятельства его гибели смягчающими вину.