Юрий Нестеренко - Лекарство от любви

Кай Бенедикт отложил перо и с довольной улыбкой откинулся на стуле. На этот раз вышло действительно хорошо. Это не злые сатирические куплеты, которые чернь поет в кабаках, когда все уже настолько пьяны, что не боятся шпионов. Это искусство, настоящая поэзия. «Одинокий волк» — возможно, лучшее его стихотворение.

Которое, конечно же, никогда не будет опубликовано, как и прочие его стихи. Никто в Империи не рискнет печатать Кая Бенедикта — даже те его произведения, что как будто не содержат явной крамолы. Хотя при желании, разумеется, крамолу можно усмотреть, где угодно — даже в стихотворении о безнадежно-тоскливом осеннем утре или, напротив, о цветах, пробивающихся сквозь камень. Но столь глубоко смотрят лишь глаза имперских цензоров. Для простого народа все, что не содержит прямых насмешек над Императором или выпадов в адрес Светлого Совета — ну или, разумеется, скабрезностей и пошлостей, до коих Кай никогда не опускался — все это слишком заумно и уныло. Его сатиры распевают и цитируют повсюду — часто при этом безобразно перевирая его идеальные рифмы и ломая его безупречный размер, и даже не понимая этого — но его истинные, его настоящие стихи переписывает от руки какой-нибудь десяток-другой ценителей…

Впрочем, не сам ли он только написал, что следует собственным путем и не зависит от мнения толпы? Да, разумеется. Он никогда не старался и не будет стараться угодить чьим-либо вкусам, кроме своих собственных. Поэт и писатель заканчивается, как только начинает думать не о том, что он хочет сказать, а о том, что от него хотят услышать; угождать клиентам — удел шлюхи, а не творца. Но, демоны, это не значит, что ему никогда не бывает обидно…

В дверь постучали.

Кай Бенедикт вздрогнул и почувствовал, как учащается пульс. Он ненавидел этот звук. Ненавидел еще в те времена, когда самым худшим, что могло ему грозить, было известие о грядущем повышении арендной платы или жалоба соседей снизу, что он ходит по комнате по ночам, и скрипящие половицы мешают им спать. Но даже если соседи приходили не с жалобой, а, напротив, с предложением дружески распить бутылочку, это было немногим лучше. Кай не желал им зла, пусть себе веселятся, сколько влезет, лишь бы где-нибудь подальше от него. Он не терпел вторжений в свое личное пространство. Почему вообще люди считают, что, когда они стучат, им обязаны открыть? Увы, его дом — те несколько десятков разной степени паршивости подвалов, чердаков и мансард, которые он называл этим словом на протяжении своей сознательной жизни — никогда не был ему достаточно надежной крепостью.

И уж тем более теперь.

— Господин Бенедикт, откройте. Я знаю, что вы дома.

Ну разумеется, они знают. Как бы тщательно он ни занавешивал окно мансарды, свет свечи можно заметить снаружи. И гасить ее, понятное дело, поздно. Дверь заперта, но на то, чтобы ее высадить, у стражников едва ли уйдет больше минуты. Успеет ли он за это время выбраться через окно на крышу? Скат довольно крутой, но если съехать по нему до карниза… Ему уже доводилось уходить от погони, перепрыгивая с крыши на крышу, и, хотя ему совсем не нравились подобные приключения, холодный каземат без права читать и писать нравился ему гораздо меньше.

Он поспешно сложил листок со свеженаписанным стихотворением и сунул его за пазуху — чернила еще не просохли, но это сейчас не главная проблема — затем метнулся к стене, где стояла, прислоненная, словно трость, шпага в ножнах, подхватил ее, вскочил на стол, распахивая окно в сырую холодную ночь (пламя свечи заметалось и затрещало, но не погасло)…

— Господин Бенедикт. Не стоит.

Голос звучал уже внутри комнаты, и Кай обреченно обернулся.

У двери стоял вовсе не капрал городской стражи и даже не офицер имперской гвардии, а не слишком высокий старик в сером плаще с капюшоном. Длинное худое лицо, длинная, но довольно жидкая сивая борода, нос с горбинкой, глубоко посаженные глаза под сросшимися бровями. Но вовсе не эти детали привлекли внимание Кая. Он смотрел на дверь за спиной визитера. Она была в полном порядке, и засов оставался на месте.