Полина Поплавская - Уроки любви

Корсар кругами обегал высокого старика в белом как снег длинном плаще, а старик, брезгливо поджимая высохшие губы, величественно не двигался с места. В первое мгновение Джанет не поверила своим глазам, как будто ей явился призрак, призрак из какой-то иной, давно прожитой жизни…

В неотделанной и засыпанной известкой прихожей дома на Касл-Грин стоял Губерт Вирц собственной персоной.

Джанет молча остановилась, не дойдя до конца лестницы несколько ступеней. Наконец художник оторвал взгляд от беснующегося пса и увидел ту, ради которой проделал уже тяжелый в его возрасте перелет над Атлантикой.

– Мисс Шерфорд! – воскликнул он, и в его блеклых глазах Джанет почудился какой-то теплый, вполне человеческий отблеск.

– Простите – миссис Райнгау, – возразила она, останавливая по юности лет еще не справлявшуюся со своими страстями собаку. – Чем обязана такому необычному визиту? Надеюсь, моя картина была передана вам в полном соответствии с моим распоряжением? – Тон Джанет был довольно сух и высокомерен, поскольку она все же не забыла ни мелочности, ни презрительности своего деда, ни его высказываний о ее матери.

– Зачем же так, миссис Райнгау? – с болью произнес Губерт. – Я здесь потому что… я все понял. – И он бессильно опустился на старинный сундук, островком надежности – если не вечности – стоявший посреди ящиков с паркетом и мешков с мелом. – И сердце Джанет дрогнуло. Она сделала несколько шагов по направлению к поникшей старческой фигуре, но Губерт, вытирая щегольским и почти дамским платком выступившие слезы, выставил вперед другую руку: – Не надо, мне не нужна ваша жалость. Я знаю, что вы не можете простить меня.

– Послушайте, мистер Вирц, по крайней мере, пройдемте в… – она замялась, – в кухню. У нас, как вы видите, ремонт…

Губерт пошел за ней покорно, как ребенок.

Но не допив предложенного ему чаю, он отставил чашку, и глаза его с жадностью впились в измазанное краской спокойное лицо Джанет, а его рука осторожно, словно ощупью, стала подбираться к ее руке.

– Господи, – зашептал он, – те же пальцы… Как я мог не узнать!? Мой мальчик не ушел совсем, он остался в этом мире… Вот, – сказал он, – я привез показать вам фотографии. – Дрожащими руками Губерт достал из портфеля темно-красной кожи старый альбом, где фотографии были вложены в фигурные уголки. – Посмотрите, это Мэтью, когда был совсем крошкой, в Кале, где мы тогда жили… Пожалуйста, посмотрите…

Джанет взяла в руки потертый картон и едва удержалась от возгласа удивления. На нее со старой послевоенной фотографии глянуло лицо ее собственной дочери – в виде доверчиво и победоносно улыбавшегося мальчика. Она, сама не зная почему, вдруг суеверно захлопнула альбом.

– Но как же вы, – не выдержала она, – как же вы все эти годы не…

– Я не верил. К тому же Руфь, моя покойная жена, как-то обмолвилась мне, что мельком видела эту девушку Мэтью и что она показалась ей слишком… заурядной истеричкой, – с трудом выговорил Губерт.

– Эта девушка стала звездой всемирно известного канала и родила меня, которую вы, кажется, сочли неплохим художником, – задумчиво, уже без обиды и боли сказала Джанет, и старик уловил этот смягчившийся тон.

– Вы поймите, я был просто потрясен вашей работой, и та женщина… то женское, что было в ней, никак не могло связаться у меня с заурядной подружкой на час. И чем больше я смотрел на картину, тем сильнее укреплялась во мне мысль, или, точнее, чувство, что такое понимание доступно лишь голосу крови. Постепенно факты стали сопоставляться, я навел кое-какие справки, я перекопал весь архив Руфи – а это тысячи и тысячи страниц… И наконец я просто пошел к Стивену, которого знаю еще с начала шестидесятых, и поговорил с ним.

– И папа признался?!

– Нет. Но я понял все по его глазам. Я же художник, – скривился Губерт. – И потому отныне я хочу отдать вам то, что было недодано мной и Руфью.

– То есть? – Золотистые брови взлетели вверх. – Я ни в чем не нуждаюсь, поверьте.

– И все-таки. Я уже подписал все необходимые документы. К вам переходит тридцать процентов от всех переиздаваемых трудов Руфи, что составляет весьма немалую сумму, и двадцать пять – от продажи моих работ и все имущество по моей смерти. Если эти деньги не нужны вам, отложите их, у вас будут дети…

– У меня есть дочь.

Губерт судорожно закашлялся, и на глазах его снова показались слезы.

– В таком случае, разрешите мне увидеть ее, – еле слышно вымолвил он. – Только увидеть.