Мария Барыкова - Тайна семейного архива

Кристель, и до того ощущавшая себя как в дурном сне, внезапно поняла, что про нее просто забыли. Эти два человека выясняли отношения при ней так, словно она была неодушевленным предметом, ничего не понимающей куклой. Как парализованная, она не могла ни выбежать прочь, ни даже сесть обратно за стол, а продолжала стоять на ватных ногах, и в уши ей били два голоса, мужской и женский, говорившие о своем, только о своем… Заставив себя все же вынырнуть из водоворота малопонятных слов, Кристель раскинула руки в стороны, будто собиралась взлететь, и отчаянно громко крикнула:

– Остановитесь! Мне ничего не надо! Не надо! Я уйду, сейчас… совсем… уйду! – и выбежала, слепо ударяясь об углы шкафов, туда, где на низкой тахте беспокойным сном спала Олюшка – последнее, что оставалось у нее от жестокой России.

Последние три дня показались Кристель тягучим смешением нескончаемого дождя, крепкого чая, которым отпаивала ее Сандра, и состояния мучительной духоты, не проходившего несмотря на открытые день и ночь окна. Сандра привезла ее от Сергея почти в беспамятстве и, оставив на попечении Дика, умчалась улаживать дела с документами на передачу опеки. Кристель понуро сидела у выгнутого окна, выходящего в треугольный палисадник с вычурной, но красивой в своем умирании решеткой, и с трудом понимала, что на своем ужасном немецком пытается говорить ей американец.

– Я понимаю, вы тоже приехали в Россию не из праздного любопытства, – по-южному растягивая слова, тихо бубнил он. – Мой дед столько мне о ней рассказывал, что было нельзя не увидеть это собственными глазами. Но ничего особенного я, честное слово, не увидел. Бедность, озлобленность, удивительное пренебрежение к деньгам и, знаете, что самое потрясающее? Во всяком случае, я был поражен до глубины души и совершенно не знаю, что теперь с этим делать… – Кристель водила ложкой в старинной треснутой чашке, так и не отвернув головы от листьев чахлого боярышника, начинавших алеть по краям. – Это женская преданность. О, преданность – не то слово, слишком бледно, слишком слабо! Жертвенность, готовность следовать любому мужскому капризу, полная подчиненность, и это при мощном интеллекте, при колоссальных способностях и воле. Но это угнетает, это парализует, просто мешает, черт побери!

– Вы говорите о Сандре? – горько спросила Кристель.

– В общем, да, – смутился американец.

– В России невозможно равенство, – опуская голову, прошептала она. – Или царь – или раб. Никакая половинчатость здесь не признается. И нам с вами со своими понятиями и правилами, может, и не нужно сюда соваться. Мы будем только ломать друг друга, и неизвестно, кто победит. Можно остаться благодарными этой культуре, этому народу… за многое. И только.

Американец удивленно вскинул густые брови на загорелом лице и неожиданно положил руку ей на плечо.

– Спасибо, большое спасибо. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Помочь? Чем может ей помочь американец здесь, в России?!

– Через два дня я вылетаю домой и везу с собой больную девочку в мой приют. Мне бы не хотелось, чтобы меня провожали мои русские… друзья, у них… они и так потратили на меня слишком много… времени и сил. Так что, если вам будет не трудно, проводите меня с девочкой в аэропорт послезавтра к половине двенадцатого.

– У вас не будет никаких проблем, – жизнерадостно заверил ее Дик.

По утрам русские дети бежали в школу, оглашая тихую улицу, на которую выходили окна в квартире Сандры, непонятными веселыми криками, и от этого крика с каждым часом Кристель все сильнее хотелось домой. Она бродила по пропыленным комнатам – почему-то ни Сандра, ни ее академическая бабушка не считали нужным вытирать пыль каждый день, – подолгу останавливалась у огромных книжных стеллажей, занимавших едва ли не треть квартиры, и думала о том, как в этой нации уживаются такая душевная щедрость и такое звериное равнодушие, такая сила воли и такая беспомощность.

В последний вечер, когда весь дом словно заскрипел и зашатался от порывов ледяного морского ветра, обрывавшего зеленые, еще живые листья и громыхавшего чем-то на крышах, в кухню вошла Сандра с покрасневшим от ветра лицом и, устало присев на край доисторического буфета, сказала:

– Выйди к Иоанновскому мосту, это левый от нас. Он ждет.

– Это глупая шутка, Сандра. У трупов незачем зашивать раны.

– Но тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается. У тебя впереди больше, чем у него. Ты сильнее. И потом, разве про милость к павшим – это пустые слова?