Мария Барыкова - Тайна семейного архива

– В случае неисполнения они грозили самыми жестокими мерами, – опустив глаза, прошептала Маргерит. – Неужели ты подвергнешь риску двоих маленьких детей?

Манька упала головой на плюшевую вишневую скатерть.

– Но господин Эрих говорил… просил… – сквозь подавляемые слезы пробормотала она последнее, что могло ей помочь.

– Может быть, именно твой правдивый рассказ о том, как тебе жилось здесь, поможет моему мужу! – вдруг горячо воскликнула Маргерит и при мысли, что может скоро оказаться вдовой, зарыдала.

В тот же день Манька пошла в комендатуру, где ее, каменно улыбаясь, встретили щеголеватый офицер с оловянными глазами и нарумяненная белокурая девица в звании лейтенанта НКВД. Насмешливо выслушав, как она жила служанкой в доме начальника концлагеря, девица потрепала ее по щеке холеной ручкой и заявила, что, конечно, сейчас она запугана, но бояться больше нечего, и в советской зоне она, конечно же, расскажет всю правду о зверском обращении с нею фашистских нелюдей. Ей велено было явиться завтра к шести утра на соборную площадь для отправки.

«Нелюди», – шептала Манька, возвращаясь домой по гомонящему городу, грудь ее сжималась, словно ласковые длинные пальцы снова творили чудо с ее заново родившимся телом, а к горлу подкатывал сладкий комок с привкусом какао, которым Эрих напоил ее в то фантастическое утро.

Придя домой, она обнаружила у себя в комнате Маргерит, с отрешенным лицом складывавшую в два огромных старинных чемодана, каждый едва ли не по пояс Маньке, какие-то шелково-летящие вещи.

– Не надо, – почти грубо остановила ее Манька, – ничего я не возьму.

– Неужели после победы ты стала брезговать немецкими вещами? – вскинула в ниточку подведенные брови Маргерит. – Я дарю их тебе от чистого сердца, поверь.

– Я не поэтому… – покраснела Манька. – Я и так… Ведь остаются дети… Але потом пойдет, или продадите…

Маргерит вздохнула.

– Кто знает, может быть, нам скоро вообще ничего не понадобится.

Всю ночь Манька провела в комнате, уже не выглядывая в окно и даже не доставая плотно зашитую в кожаный кисет драгоценную фотографию. Она сидела на краю кровати, до боли стиснув между коленей безжизненные пальцы. Сидела так, словно и не здесь провела одну из самых страшных ночей в своей жизни, когда была оторвана от дома, беззащитна, отдана в полную власть ужасной, как пелось в русской песне, фашистской нечисти, и словно не здесь суждено было свершиться ее самой счастливой ночи…

Часы пробили четыре, Манька бесшумно встала и прошла в детскую, подойдя сперва к высокой кроватке с бортами, где, разметавшись от жары, спала крупная, так не похожая ни на мать, ни на отца, рыжая Аля. В полутьме Манька коснулась ее влажного лба, привычно подоткнула одеяло и повернулась к кровати Ули – кровать была пуста. Острый спазм сжал Мань-кино горло при мысли о том, что она уйдет и никогда, никогда в жизни не увидит больше этих черных без блеска мальчишеских глаз, слишком напоминающих глаза другие, всегда чуть опущенные… Время бежало неумолимо быстро. Ровно в пять Манька спустилась вниз, едва таща тяжелые саквояжи, чьи вздувшиеся бока были для верности перевязаны старыми мужскими ремнями. Маргерит стояла, прислонившись простоволосой головой к дубовому дверному косяку, и Манька с удивлением увидела, что на самом деле волосы ее бывшей хозяйки отнюдь не вьются шаловливыми локонами, а тускловатыми прядями свисают на расплывшуюся без корсета грудь.

– Твои документы, Мария. – Маргерит протянула ей жалкую бумажку с двумя печатями и несколькими рваными строчками – в машинке, видимо, западали буквы. – Мне очень жаль, что так вышло… – Она запнулась. – Что господин Хайгет порой был слишком несправедлив к тебе. Но он человек военный, ты должна понять. – Манька зажмурилась, не в силах вынести это последнее упоминание. – А ты… Вы теперь победители, вам принадлежит половина Европы, может быть, когда-нибудь ты приедешь сюда, в наш маленький неприметный город и… Во всяком случае, я всегда приму тебя как гостью.

Манька сунула бумажку за вырез коричневого поношенного платья, неприлично распираемого молодой грудью, и сделала шаг навстречу Маргерит, чтобы троекратно поцеловать ее по-русски на прощание. Та незаметно, но твердо отклонилась.

– Еще раз благодарю за помощь. Будь счастлива, Мария. – И, даже не протянув на прощание руки, аккуратно закрыла за собой дверь в гостиную.

На улице Маньку ждал последний сюрприз: под окнами стоял откормленный першерон, запряженный в прочную телегу, а на телеге, жестами показывая Маньке, чтобы она никак его не выдала, восседал торжествующий Улька.