Анна Дэвис: Такси!

— Нет, действительно, — сказала Винни. — Пол, кстати, говорил, что ты заходила. Спасибо, Кэтрин.

— Заткнись, а? Это все, что я сделала. Я бы тебя проведала, если бы не вляпалась… Но знаешь, Вин, меня, возможно, через несколько дней выпишут. Я тебя навещу. Принесу виноград.

— Вообще-то, Кэт, меня выписывают завтра, так что это я к тебе заскочу.

Я всего-то хихикнула — и это чуть не отправило меня на тот свет.

— Вечно ты со мной нянчишься. Ладно, подруга, выкладывай очередную мудрость. Мудрость мне сейчас до зарезу нужна.

Пауза. Я услышала вздох Винни. От телефонной трубки несло гнилью. Так пахнет дыхание больных людей. Мои деньги тикали и тикали…

— Что ты собираешься делать? — спросила в конце концов Винни.

Бип-бип-бип — я старалась затолкать в щель последнюю монетку. Она выскочила снизу. Я наклонилась, подобрала, поплевала на нее и снова запихала в щель. И взвыла — поскольку задела вшитую трубку и потревожила ребра. Трюк, однако, удался: автомат монетку принял. Это мама научила меня такому приему.

— Так что ты будешь делать? — настойчиво спросила Винни.

— А я знаю? Я не могу загадывать дальше чем на несколько дней. Просто живу и жду, когда из меня эту гребаную дрянь выкачают.

Старая леди, шествовавшая мимо на костылях, пронзила меня злобным взглядом. Будь у меня свободный палец — показала бы ей.

— Кто-нибудь из них заходил?

— Из них? Ты имеешь в виду… Нет, конечно. С ними всё. Со всеми. Кроме Джонни, может быть… Нет, я видела только Кева.

— Что? Ты о Большом Кеве? Из «Крокодила»? — Винни явно обалдела.

— Ага. О нем самом. Я ему позвонила, и он съездил ко мне домой. Привез кое-что из вещей. Знаешь, Вин, за последние пару дней я поняла кое-что важное о своей жизни.

— И что же?

— У меня ее нет.

Пошатываясь, я медленно брела обратно в палату. В правой руке я несла бутылку, а с левой стороны — там, где ушибленное колено, — опиралась о костыль. Такой крен был не слишком полезен для груди — сломанные ребра вдавливались так, что перехватывало дыхание; место вокруг вшитой трубки саднило. Но я упорно заставляла себя двигаться. Не могу валяться все время в койке. Да и голова уже получше, чем вчера, — осталась лишь ноющая боль и время от времени казалось, будто в черепушке что-то порхает — подпрыгивает и приземляется.

Все, что я могла делать, — это плестись обратно в постель, и то по дороге пришлось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. Как представлю себе беговую дорожку… Я увидела собственную тень на противоположной стене и содрогнулась: нечто сутулое, сгорбленное… Будто вырядилась для Хэллоуина.

За сегодняшний день я изучила этот коридор вдоль и поперек. Отколотая кафельная плитка у огнетушителя, сырое пятно на потолке возле лампы, проход, ведущий к лифтам… Я, наверное, протопала здесь уже восемь или девять раз. То целенаправленно — позвонить Винни или в туалет, — то просто чтобы прошвырнуться. Удивительно: все видишь совсем по-иному, когда движешься медленно, сосредотачиваясь на каждом шаге, на каждой детали. Мир меняется… Мелочи выходят на первый план. Все становится более сложным, более реальным… И менее похожим на лабиринт.

Я приближалась к посту сиделки. Люди в форме сновали туда и обратно. Даже того ветерка, который поднимается от их беготни, сейчас хватит, чтобы свалить меня с ног. По очереди трезвонили два телефонных аппарата на столе, и высокая стриженая медсестра по имени Фрэнсис хватала то одну, то другую трубку. Я слышала ее ровный голос, повторяющий снова и снова:

— Больница герцога Эдинбургского. Оставайтесь на линии, пожалуйста.

Свернув налево, я прохромала в длинную прямоугольную палату, с обеих сторон здесь тянулись койки, в том числе и моя. Третья справа.

Страшила Джули сидела на соседней кровати и, откидывая за ухо прямые волосы, оживленно щебетала с посетителем; худой седой мужчина со спины напоминал моего отца. В кои-то веки Джули смахивала на человека: углы ее тяжелой квадратной физиономии от ухмылки несколько закруглились. Но вот она заметила меня и ткнула в мою сторону пальцем. «Вот она», — произнесли ее губы.

Когда беловолосый гость обернулся, порхание у меня в голове сменилось бешеной свистопляской.

— Ну вот. Приходит в себя… — Голос сестры Ивонны.

Тысячи цветных пятен кружились у меня перед глазами. Кровь в голове шумела, как вода, прорвавшая дамбу.

— А теперь — в постельку, хорошо? — Сестра Фрэнсис одновременно поддерживала меня и пристраивала костыль возле кровати; сестра Ивонна вынула из моих взмокших ладоней бутылку и откинула одеяло.