Татьяна Туринская - Чужой, посторонний, родной

— Нет, Витя, помню, — ответила она, едва сдерживая гнев. — Очень хорошо помню. Иначе давно бы ушла. Слушай, Конкин. Давай что-то решать. Я не знаю, за что ты меня наказываешь. У тебя есть любовница. Ладно. Печально, но не смертельно. Но почему ты позволяешь ей оставлять приветы для меня? Идя к ней, ты знаешь, что она непременно оставит след на рубашке. И тебя это совершенно не волнует. Тебе просто наплевать, или вы с ней преследуете определенную цель?

Ответа на ее вопрос не последовало, Виктор лишь усмехнулся кривовато. Пришлось продолжать самой.

— Я так понимаю, что второе. Цель. И цель тут может быть одна — освободить теплое местечко рядом с тобой. Пожалуйста! Я не держусь за него! Не такое уж оно и тепленькое, как кажется твоей любовнице. Оно холодное, голодное и неласковое. Я с радостью уступлю его ей. Одно "но", Конкин: нам с Аришкой деваться некуда. Так что или ты идешь к своей зазнобе, или ей придется терпеть наше здесь присутствие. Я не могу увести ребенка на улицу — осень на дворе, ночи холодные. Впрочем, я бы и летом с ней не ушла. Это ее дом. А ты катись по известному адресу — ты свободен, ты ничей. По крайней мере, не мой. Иди, Витя, уходи. Так всем будет лучше.

Кто бы знал, чего стоило Ирине то спокойствие, с которым она говорила. Много раз эти слова были готовы сорваться с ее губ, но она неимоверным усилием воли сдерживала себя. Каждый раз говорила: ради ребенка, ради Аришеньки. Однако всему приходит конец. И ее терпение, оказывается, не безгранично.

Если раньше ее останавливало отсутствие собственного жилья, то теперь этот вопрос показался надуманным: по закону она имеет право на часть этого дома, так зачем пренебрегать своими правами в пользу легкомысленного мужа? Она жила с ним пять лет, почти шесть. Обстирывала, обслуживала, обогревала. Родила ему ребенка, выкормила, вынянчила. Любой труд должен быть оплачен. Труд жены и матери в этом плане не исключение. Она заслужила право на крышу над головой для себя и дочери. Не хочет Виктор жить по-человечески — не надо. Чем такой муж — лучше никакого. А из дому он ее не выгонит — в конце концов, закон на стороне жены и ребенка.

— Уходи, Витя. Пожалуйста, уходи.

Развернувшись, Ирина стремительно покинула кухню. Опасалась, как бы он не заметил ее слез. Сняла халат, быстренько влезла в байковую ночнушку — в доме было прохладно, но топить еще не хотелось — недельку-другую можно подождать, сэкономить на дровах.

Легла, отвернувшись к стене. Кровать была хоть и двуспальная, но не слишком широкая, какая-то маломерка. Поэтому она откатилась подальше, почти вжавшись в старенький коврик, висевший здесь с незапамятных времен. Теперь ковры на стены не вешают, это нынче считается дурновкусием. Ну и пусть — зато насколько приятнее зимой прижаться к шерстяному ковру, чем к голой ледяной стене.

Ира понимала: она только что поставила жирную точку в их недолгих семейных хрониках. Но в сердце все еще теплилась надежда: может, одумается? Может, вспомнит, как любил ее когда-то? Может, и сейчас еще любит, только забыл об этом, перестал думать, потому что так проще. А если и не любит, то должен же Виктор хотя бы к дочери испытывать какие-то чувства? Человек же он, в конце концов, не дубина стоеросовая, бесчувственная. Придет, присядет на край кровати, молча положит руку ей на бедро, и будет сидеть так долго-долго, не в силах попросить прощения. Он ведь гордый, ему так тяжело произнести такие слова… Но Ира поймет и все-все простит, как прощала уже не однажды. Не потому, что так держится за этот дом. Не потому, что они с Аришкой не выживут на ее более чем скромную зарплату.

Потому что любит. До сих пор любит. Как влюбилась в него когда-то, глупой безмозглой девчушкой, так и сейчас все еще носит в себе это чувство. Тогда ей было девятнадцать. Она считала себя взрослой, познавшей жизнь не по книжкам, а на практике. Можно сказать, прочувствовала на собственной шкуре и предательство, и сиротство. Взрослая девятнадцатилетняя женщина…

Виктор ворвался в ее жизнь, как глоток свежего воздуха в запертый, столетиями непроветриваемый чулан. Веселый, красивый, такой надежный… Ему в ту пору было двадцать семь, и в Ириных глазах он выглядел на две головы выше легкомысленных ровесников. Несколько месяцев она порхала, купалась в его любви, пока вдруг не ощутила в себе зарождение новой жизни. Помнится, перепугалась страшно: что ж теперь будет? Насмотрелась на подружек, соседок по общаге: не одну кавалер бросил в интересном положении. Витя, конечно, не такой, и все-таки…