Жозеф Кессель: Яванская роза

„Она улыбается мне. Она счастлива. Она считает, что в расчете, – думал я с возрастающим отчаянием. – Ну, ладно, она увидит!"

Я стал вести себя так, словно Флоранс не существовало. Она стала для меня предметом, по которому взгляд скользит не задерживаясь. Напротив этой тени я принялся курить, как ненасытный, как одержимый.

Но мягкий наркотик, требующий неторопливости, погружения и обходительности, подобно тонкому диалогу с длинными паузами, не любит варварства. Он отомстит. Вместо того чтобы отнять у меня Флоранс, он привел меня к метиске.

По истечении часа почти безостановочного вдыхания, прерываемого только поджариванием шариков, которые бой приготавливал с дьявольской быстротой, я позабыл все, в чем упрекал Флоранс, или, вернее, то, что вызывало во мне ярость.

Злоба, жадность, свобода, достоинство, гордость, неистовство, боль, любовь, – как можно было придавать хоть какое-нибудь значение этим чувствам?

Таково преимущество опиума, когда, поглощенный в большом количестве, он растворяет людские страсти до счастливого небытия.

Я чувствовал себя слегка приподнятым над грязными и жесткими циновками. Деревянный валик, который поддерживал мой затылок, превратился в некий чудесный источник, откуда неизъяснимое блаженство вливалось в мое тело.

Какой смысл могли иметь заботы, волнения, взрыв амбиций, бунт самолюбия?

Моя плоть и кровь жили новой чудесной жизнью. С необъяснимой радостью я подсчитывал удары своего сердца. А моя до предела чувствительная кожа испытывала восторг от малейшего прикосновения, как от самой нежной ласки.

Когда чья-то рука коснулась моей, я не сразу понял, что это была рука Флоранс. Но когда понял, мне было уже все равно. Флоранс или другая женщина? Неважно, лишь бы ладонь была нежной, а пальцы красивые.

Постепенно, но с неумолимым давлением, неотвратимые, как смерть, потребность, желание полностью овладели мной.

Только у завсегдатаев опиум уничтожает чувственный голод. У тех же, кто им пользуется редко, он возрастает и обостряется сверх меры.

Я отодвинул поднос, потянулся к Флоранс, поцеловал ее, чувствуя, как погружаюсь в море наслаждений.

Она попробовала умеренную дозу опиума. Она обладала для этого врожденным, наследственным чувством, но и в ней опиум пробудил похотливое веяние.

Не обращая внимания ни на курильщиков, ни на боя, она ответила на поцелуи, слившись со мной.

– Господин джентльмен-офицер, не желает ли теперь маленькую спаленку? – шепнул мне на ухо хозяин.

Мы прошли в некое подобие примитивного алькова, скрытого двумя тканевыми занавесками. Они сходились неплотно. Но это никого не смущало, так как никто в этом ночном прибежище для смутных снов не интересовался поступками других.

Никто?

Однако мне показалось, что чья-то голова приподнялась, чтобы проследить взглядом за нашим перемещением. Для этого человек вытянул шею, насколько был способен, и мне показалось, что на этой шее я узнал ужасный шрам.

На мгновение я вспомнил предостережения, выложенные юнгой, когда он был в засаде у „Астор-хауса".

Но занавески за нами уже закрылись, и Флоранс срывала свои легкие одежды.

Казалось, я уже знал все возможности и источники удовольствия, которые таило ее тело. Я пришел в восторг от того, что оно открыло мне на жалком и грязном ложе, среди стен, источавших вонючую сырость, в глубине ниши, смутно освещенной отблеском маленьких горелок с опиумом в соседней комнате.

Радость, благодарность моей плоти – я испытывал потребность выразить все это словами. И я, не сказавший ни одного слова любви Флоранс, убаюкивал ее самыми жаркими обещаниями, самыми страстными клятвами, самой искренней ложью. Когда слов больше не хватало, я просил еще опиума, снова овладевал Флоранс и возобновлял свою лихорадочную и нежную литанию.

Она слушала мой голос, как снисходивший с небес. Так прошли день и ночь.

Когда наконец я решился покинуть курильню, я снова увидел в тумане, застилавшем мне глаза, шею со шрамом.

Помогая Флоранс подняться в тележку рикши, я спросил:

– Как звали матроса, который охранял твою дверь на судне?

– Сяо.

– Не было ли его среди курильщиков?

– Думаю, да, – с безразличием ответила метиска.

На следующее утро на мне не было даже самого легкого следа моих излишеств. Я проспал целые сутки.

Мой организм был готов к любым заданиям, ко всем невзгодам. Мой мозг работал предельно ясно. И я был словно ослеплен внезапной очевидностью: мне надо бежать из Шанхая. И немедленно.