Сандра Мэй - Слушая тишину

Тьма баюкает. Тьма шепчет. Тьма звенит миллиардами колокольчиков и не отпускает тебя.

Тьма завораживает. Во тьме у тебя нет ни рук, ни ног, ни тела. Во тьме нет тебя. Совсем.

Тьма пугает. Неслышно, на пушистых лапах подкрадывается Нечто, холодное дыхание шевелит волосы у тебя на затылке, и только потому ты и понимаешь — они, волосы, у тебя есть, и затылок тоже есть.

Тьма оглушительно беззвучна — и потому дает тебе возможность слышать разом все звуки, которые когда-либо настигали тебя в жизни. Какофония смеха, диких криков, гудков, звона, шелеста, визга вилки по тарелке заполняет всю тебя, ты теряешь рассудок, ты пытаешься кричать, но крик не громче комариного писка, а вот комариный писк звучит в ушах зловещим набатом, оглушительным зуммером, вселяя в тебя панику…

А потом наступает оглушительная тишина, и тогда тьму ослепительными вспышками разрывают воспоминания, которые еще хуже, чем тьма и тишина.

Смешной медвежонок на картинке в детской книжке. Огромный оранжевый шар торшера в углу комнаты. Белые занавески на окне. А за окном — тьма. И дождь. Бьется, бьется в стекло, хочет проникнуть в комнату. Дрожит рама. Мигает оранжевый шар.

И гром. Он очень страшный, он бухает и бахает, он трещит, стреляет и взрывается, так что становится совсем уж невыносимо страшно, и ты идешь к двери — она огромная, белая, до ручки ты дотягиваешься с трудом…

Надо просто повернуть эту самую ручку, и тогда в комнату дождю и грому нипочем не пробраться.

Ты поворачиваешь ручку, высунув язык от усердия и приподнявшись на цыпочки, но тут раздается очередной, самый сильный удар грома, дом вздрагивает, а ты с воплем кидаешься к своей кроватке и стремительно залезаешь под нее, успев прихватить самое дорогое — мишку Бенни, который самый лучший и вообще — друг. Вы с Бенни забиваетесь в самый дальний угол и закрываете глаза. Теперь хорошо. Не так страшно.

Где-то внизу кричит мама. Наверное, тоже боится грома. Зовет тебя, но выходить нельзя, нипочем нельзя! И пахнет костром, как тогда, в лесу на острове, куда они с мамой и папой весной ездили на пикник. Все сильнее и сильнее пахнет костром, под кровать вдруг вползают тонкие струйки дыма, но ты их не видишь, потому что глаза зажмурила, только носом зарываешься в шкуру Бенни, так легче дышать… А потом приходит Тьма.

Но на самом пороге Тьмы — ослепительная вспышка белого и яркого света, крики, визг, вой сирен…

С тех пор прошло двадцать лет.

Сэнди Кроуфорд пыталась пошевелить рукой — и внезапно осознала, что слышит шуршание простыней. Это открытие так потрясло ее, что она замерла, прислушиваясь к новым ощущениям.

Висок ныл — привычная, тупая боль — но теперь к ощущению боли примешивалось нечто иное. Забытое.

Звуки. Мерное попискивание. Шорох. Что-то льется.

Потом вдруг голоса. Человеческие голоса!

Она не слышала их двадцать лет.

Жаль только, что голоса звучали так… неприятно. Говорили двое — мужчина и женщина, причем женщина почти кричала, зло и плаксиво, срываясь на визг. Мужчина отвечал глухо и угрожающе.

«От…усти…е ме…я!..» «Чо…ну…ая идиотка!..» «Я дол…на рас…азать…» «Доктор Ри…и, вы ни…ому и ни…его не ска…ете…»

И крик. Отчаянный, короткий вопль, воскресивший в памяти крик матери тогда, двадцать лет назад.

Сэнди заворочалась на кровати, изо всех сил стараясь разлепить неимоверно тяжелые веки. К горлу подкатила тошнота, стало трудно дышать — и благословенная тьма накрыла ее своим черным плащом.

Сэнди потеряла сознание.

Она пришла в себя — бог знает сколько времени на это понадобилось. Во рту стыл мерзкий кисловатый привкус — это отходил наркоз. К наркозу она давно привыкла, но легче от этого не становилось.

В углу больничной палаты в белом кресле спал дядя Дик. Ее дядя Дик. Собственно, он ей был вовсе не родственник, но последние двадцать лет она привыкла звать его дядей Диком. Настоящий дядя вряд ли смог бы сделать для нее больше.

Сэнди осторожно поднесла к глазам руку. Тощую бледную лапку с неряшливо и коротко подрезанными ногтями. Рукав больничной ночнушки задрался, и Сэнди подумала: хорошо, что шрамов уже почти не видно. Плохо, что нельзя загорать — доктор говорил, что как раз тогда все шрамы проявятся очень быстро.

Правда, сейчас ее волновали вовсе не шрамы. Сэнди облизала шершавым языком потрескавшиеся губы и напрягла связки.

— Дя… дя… Дик!