Евгения Кайдалова - Пятница, Кольцевая

Добравшись до детского сада, я узнала, что муж меня опередил. Сразу всплыло в памяти, что сегодня — день рождения свекрови, и ребенка, видимо, увели поздравлять бабушку. Я отправилась домой, чтобы сделать то же самое по телефону.

Я шла, не веря в то, что у меня сегодня свободный вечер, и, откровенно говоря, не представляла, как им распорядиться. Раньше я любила заниматься спортом — по утрам делала гимнастику, по вечерам бегала в парке. В общей сложности разминка занимала часа полтора, и в это время я испытывала такую же легкость и душевный подъем, который, наверное, Алина испытывала каждое мгновение своей жизни. Но спорт я забросила несколько лет назад, и как-то странно начинать бегать сегодня вечером. Да и куда, собственно?

Поэтому скорее всего я просто лягу в теплую ванну. И даже не буду пытаться представить себе, что это море.

Я вышла из лифта, нашаривая в сумке ключ, и вдруг отшатнулась от своей двери и захлебнулась воздухом в попытке вскрикнуть. На пороге, прямо головой на коврике для вытирания ног, лежала Алина. Она, видимо, мерзла и пыталась согреться, потому что тело было скорченным, как у эмбриона, а ноги подтянуты к животу. Я плохо видела лицо — его прикрывали пряди волос, и я боялась их раздвигать. Когда санитары из подъехавшей «скорой» начали поднимать ее на носилки и Алинино тело распрямилось, я увидела, что джинсы с прорезями на коленях и свитерок натянуты прямо на купальник, а на ногах у нее разношенные босоножки, в которых сестра ходила на пляж.

Держа ее за руку по дороге в больницу и зная, что она не чувствует моей руки, я ощущала какую-то неимоверную пустоту внутри, словно во мне была пробита брешь, и все, чем я должна была мучиться в этот момент — сострадание, страх, надежда, разом ухнуло туда, а душа втянула черное ничто. Да так и не выпустит его теперь, что бы мне ни сказали врачи.

Стискивая руками лицо в приемном покое, я не знала, как заставить себя смириться с тем, что все кончено — скала рухнула, море ушло под землю. А внутри головы, натянувшись до предела, мучительно дрожали какие-то канаты. Что мне делать, когда врачи объявят свой приговор и находиться в больнице станет уже ни к чему? Звонить маме? Как? И главное, зачем? Родного дома больше не существует — солнце погасло, и виноград засох на корню.

Наконец вышел врач с усталой бесстрастностью на лице, и я поднялась, словно в зале суда.

— Передозировка у вашей… Кто она вам? Сестра? Такого в крови намешано…

Я продолжала напряженно смотреть на него, не воспринимая то, что он говорит, и ожидая истинного диагноза: над Алиной надругался большой город, и действительность прошлась по ней асфальтовым катком.

— А вы что, ничего не знали? — удивился врач.

— Мне казалось… она была счастлива.

— Вот-вот.

— Она умрет? — спросила я с уверенностью, которая меня ужаснула.

— Сейчас — нет.

Мне было очень тяжело добираться от больницы домой. Наземному транспорту я в это время суток была не нужна, а такси я никогда себе не позволяла — это было слишком хорошо и удобно для меня. Ну и дорого, конечно. Я пошла пешком и через четверть часа спустилась в метро, едва не всхлипывая от радости: я была на Кольцевой линии, а значит, почти что дома. Мысли об Алине уже не заставляли невидимые канаты дрожать и рваться внутри головы. Я обессилила, как тяжелораненый человек, и сестре пришлось отступить, иначе кровотечение в душе не прекратилось бы никогда. Откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, я думала, что, может быть, не стоит размыкать подземный круг какими-то пересадками, переходами, выходами на поверхность. Там будет ветрено и темно, и автобус растрясет меня на асфальтовых ухабах так, что все мое отчаяние разом прорвет наскоро закрывший рану тромб, и я умру странной смертью, не пережив вечера пятницы. Но в метро, где тепло и уютно, и всегда светло, у меня есть надежда переждать этот вечер и когда-нибудь, в субботу утром, сойти с эскалатора, ведущего наверх, сбросить сумку с плеча, распрямиться, почувствовать свое тело и по горячему прикосновению к волосам осознать, что солнце стоит прямо надо мной и что оно в зените.

До сих пор мне казалось, что в вагоне я еду одна — слишком поздно, станции безлюдны. Но, открыв глаза, чтобы сдержать слезы, я заметила наискосок от себя какую-то старушку. Не знаю, зачем я решила к ней приглядеться: возможно, меня удивила или показалась знакомой огромная тяжелая книга у нее на коленях… Да, это был тот самый том «Гражданская авиация», так и оставшийся непроданным за столько лет на бойком месте под землей.