Мэри Бакстер - Правосудие во имя любви

Кейт показалось, что это сам дьявол.

Она бросилась прочь и не останавливаясь побежала к сараю. Только в холодном полумраке она опомнилась. С глухим рыданием Кейт зарылась в душистое сено и свернулась калачиком. Казалось, все чувства в ней умерли, осталась только боль.

— Как я их ненавижу, — твердила она, — ненавижу обоих. Чтоб они провалились.

Она боялась, что Бог покарает ее за такие слова и, подняв голову, без слов взмолилась о прощении.

Сколько раз она находила утешение в этом закутке. Сарай служил ей убежищем уже семь лет.

Однажды, семь лет назад, Кейт проснулась среди ночи и услышала, как отец орет на маму. Она прокралась по узкому коридору и заглянула в приоткрытую дверь родительской спальни в тот самый миг, когда жестокий удар рассек губу матери.

Они с Кейт закричали в один голос. Эммитт бросился к двери, сгреб дочь в охапку и прохрипел:

— Если еще хоть раз вздумаешь подглядывать, я из тебя всю душу вытрясу, поняла?

— Да… папа… — слезы душили ее и жгли лицо.

Он отшвырнул ее, как мешок с мусором, и повернулся к жене.

В ту минуту Кейт поняла, что детство кончилось.

Все последующие годы она придумывала, как сделать, чтобы отец не смел больше поднимать руку на маму. Она воображала, как ночью крадется на цыпочках к ним в спальню, откуда доносится звериный храп, и обрушивает на голову отца бейсбольную биту. Однако такие жестокие мысли посещали ее редко. Чаще она представляла, как привязывает его веревками к кровати, чтобы они с матерью могли беспрепятственно уехать отсюда навсегда.

Но ее слишком страшило возмездие, поэтому дело не шло дальше коварных замыслов.

Вот и теперь она всем телом ощущала знакомый холодный ужас. Что она могла поделать? Невыносимо видеть эти побои. Сейчас она вернется в дом и заслонит собой маму.

Врешь, никогда ты на это не отважишься, сказала она себе и снова разрыдалась. Она просто трусила, видя злобу отца, и становилась сама себе отвратительна.

Значит, избиения начались снова. В последние годы Эммитт было присмирел и не раз говорил, что встал на путь истинный.

Он бросил пить. Когда в деревенской церкви шла служба, он непременно сидел на передней скамье и требовал, чтобы жена и дочь были рядом. И все же Кейт знала, что в глубине души он остался прежним: угрюмым, холодным, чужим. Вся разница заключалась в том, что теперь он вечерами просиживал над Библией, а не над бутылкой.

Почему же он снова сорвался? Разозлился из-за денег? Повздорил со священником? Все может быть. Но одно Кейт знала точно: мать стала слишком слаба; если он опять возьмется за старое, она долго не протянет. Прямо хоть сдавай его шерифу. А что, это мысль, подумалось ей.

Надо бы с кем-то посоветоваться, но кому доверить свое горе? Никто не поймет, даже Энджи. И потом это так унизительно. Самолюбие никогда не позволило бы ей выдать семейную тайну.

Конечно, все кругом догадывались, и в первую очередь Энджи с матерью. Опухшее от слез лицо Кейт, загнанный взгляд, старые латаные платья выдавали беду дома Колсонов. В выразительных глазах Энджи нередко читался немой вопрос, но она никогда не требовала у Кейт объяснений.

Боже праведный, как же быть? Кейт зарылась поглубже в пахучее сено, сотрясаясь от рыданий. Она не находила ответа.

— Кейт, ты тут? — донеслось до нее.

Рыдания застряли у нее в горле. Она подняла голову и несколько раз моргнула, чтобы прогнать слезы. Наверно, послышалось. Ведь мать сейчас, должно быть, лежит в постели с мокрым полотенцем на разбитом лице. К тому же она никогда прежде не выходила разыскивать Кейт.

— Кейт, где же ты?

Ошибки быть не могло. Кейт хотела выпрямиться, но движения давались ей с трудом. От слез она обессилела.

— Я здесь, мама, — отозвалась она.

Кейт заставила себя подняться на ноги, откинула мокрые пряди волос и вытерла слезы.

— Как ты, девочка? — спросила Мейвис.

Кейт не ответила. Она вглядывалась в лицо матери. Даже в полумраке сарая на щеке отчетливо виднелся багровый кровоподтек. Тусклые седые волосы, стянутые в узел на затылке, и поблекшее лицо с мелкими заострившимися чертами делали ее похожей на птицу. Кейт ростом пошла в отца. От матери она унаследовала только темно-карие глаза и большую грудь.

— Я за тобой, дочка. Ужин готов.

Кейт покачнулась. Мама, неужели это все, что ты можешь мне сказать? — подумала она, а вслух спросила:

— А где… он?

— В церкви, — равнодушно ответила мать. — Ну, пойдем.

Ноги их увязали в грязи, где копались облезлые куры. Мать с дочерью шли в молчании, не произнося слов утешения, не касаясь друг друга. Кейт била дрожь, но не от вечернего холода, а от подступившего отчаяния.