Наталья Миронова: Возраст Суламифи

Мать осталась недовольна. Перестала мучить сына молоком, сметаной, сбитыми сливками, но, кажется, так до конца и не поверила даже врачу. Просто удивительно: на химика же училась!

– Как же так? – говорила она. – Все свеженькое, качественное, натуральное – и не есть?

И такой она была во всем. Дома наводила свирепый, как в хирургической палате, порядок и чистоту. Сыну шагу не давала ступить, так и ходила за ним с тряпкой. В дом вошел – переобуйся. Стоило Климову попытаться самому сварганить себе хотя бы яичницу, тут же кидалась подтирать что он там насорил или капнул. Да еще и поправляла на каждом шагу. «Ты неправильно взбалтываешь яйца». «Сковородку надо сперва нагреть». «Ты неправильно стираешь белье». «Ты неправильно держишь веник», – это если он сам пытался подмести.

– Ну если я все делаю неправильно, подметай сама, – терял терпение Климов.

– Да мне легче самой подмести, чем смотреть, как ты тут грязь разводишь! – огрызалась в ответ мать.

Был у них когда-то пылесос «Уралец», купленный еще до рождения Валерия, прослуживший верой и правдой двадцать лет. Всем хорош: верх плоский, на него еще чехол надевается, и пылесос превращается в табурет, на нем сидеть можно. В тесной квартире – самое то.

Но всему приходит конец, пришел конец и «Уральцу». Он стал захлебываться, от него запахло горелой резиной и маслом. Чинить нигде не брались. Больше таких пылесосов не выпускали, да и вообще мать объявила, что новый пылесос им не по карману, а новомодным иностранным она не доверяет. Перешли на веник, который Климов держал «неправильно».

Но это все так, житейские мелочи, можно перетерпеть. Хуже другое: мать хотела познакомить сына с «правильной», «нужной» девочкой. Например, с дочкой главного бухгалтера Останкинского комбината. Для нее это был предел мечтаний, вершина карьеры – женить сына на дочке бухгалтерши.

– У них и дача есть, и машина, и квартира хорошая, – втолковывала она уже шестнадцатилетнему Климову, а он смотрел на нее с тоской.

«Совсем задолбала». Так он думал, но вслух говорить побаивался.

Уже вовсю шла перестройка, разрешили индивидуальную трудовую деятельность, Климов видел много способов заработать и самому добиться всех этих атрибутов советского счастья – квартиры, машины, дачи, – не женясь на бухгалтерской дочке. Но втолковать что-либо матери не мог, она была уверена, что лучше его знает, как устроить его жизнь.

– Что ж ты свою не устроила? – зло бросил ей Климов в ходе одной такой перепалки. – Что ж от тебя отец ушел?

Мать не нашлась с ответом. Никогда ему не забыть, какое у нее сделалось лицо, как она стояла, глазами лупала, губами шевелила – и ни звука. Повернулась и ушла к себе в комнату. Дверь закрыла.

Они жили в «хрущобе». Двухкомнатная квартира, полученная, понятное дело, от комбината. Большая комната с тремя дверьми – в прихожую, на балкон и во вторую комнату, – и мебель-то расставить негде, простенков почти нет. И смежная маленькая комната, тесная, как спичечный коробок.

Климов просил мать отдать ему маленькую комнату. В большой все-таки воздуха больше, балкон, да и просторнее, а в маленькой ей с ее габаритами не повернуться. И в туалет она по ночам встает, из большой комнаты ближе, удобней. А так она его будит.

Но мать не согласилась.

– Ничего, вот меня не будет, останутся тебе обе комнаты, спи где хочешь.

Неужели он так часто ее обижал? Неужели она цеплялась за маленькую комнату, чтобы укрыться от него, захлопнуть дверь и ничего не видеть, не слышать? Климову казалось, что нет, кроме того случая, когда он попрекнул ее отцом, ничего такого вроде не было…

Ему тогда хотелось язык себе откусить. Он испугался, думал войти к ней, прощения попросить, но не решился. Так и смотрел весь вечер на эту закрытую дверь. Мать вышла только к ужину. Глаза вроде не заплаканы, но молчит. Поставила перед ним ужин на стол, сама села, поела – все молча.

– Мам, прости, – начал он.

– Сказанного не воротишь, – сухо оборвала его мать.

Только к утру немного отошла, стала с ним разговаривать, как будто ничего и не было, но Климов тот вечер на всю жизнь запомнил. Тогда-то он и купил ей бархатный халат. Отчасти чтоб ее задобрить. Он подрабатывал, разносил утреннюю почту. Вставал в пять утра, бежал на работу… В те годы все подписывались на газеты и журналы, он половину нес на спине в рюкзаке, а вторую волок в сумке на колесах.

Мать тоже вставала рано, чтобы на работу успеть. Они вместе уходили из дому, но Климов возвращался после почты, бросал рюкзак и сумку. Не в школу же с ними переться? Засмеют. Мать оставляла ему бутерброд, он хватал его и, жуя на ходу, бежал в школу.