Мари-Элен Лафон: Знакомство по объявлению

Поль категорически не соглашался вешать на окна шторы — в деревне, каждый житель которой превыше всего ставил уединенность, они могли позволить себе подобную роскошь, потому что их дом стоял на самой окраине, а кроме того, свое жилище они вопреки племенным обычаям устроили на втором этаже, то есть практически на чердаке. Анетта понимала, что для Поля шторы на окнах означали бы уступку законам коммуны, а для нее — признание поражения. Так что оставалось терпеть и прятать свое беспокойство за привычными домашними делами, которые она нарочно растягивала до пяти часов — времени, когда Эрик возвращался из школы; в крайнем случае она прибегала к успокаивающему бормотанию телевизора. Раньше она и представить себе не могла, что ей придется сражаться с этой тьмой, которая начинала заволакивать мир уже в середине дня и сочилась изо всех углов, расползаясь все шире. Против этой тьмы — жестокого и неумолимого порождения природы — бороться было невозможно. Анетта зажигала в комнате свет и подтаскивала приземистую желтую лампу к среднему окну — самому голому, с зияющими в нем полями и лесами, с густой зеленью, один вид которой временами приводил ее в дрожь.

Поль поначалу ничего не говорил, но потом все же спросил, зачем она ставит к окну лампу — он замечал ее свет из амбара. Она хотела бы ему объяснить, рассказать про Байоль и Армантьер, городишки, в которых прошло ее детство; их улицы, как бы скудно они ни были освещены, все же разъедали ночь, дырявили ее и разрезали на полосы, заставляя убраться в глухие закоулки, лишенные современных удобств. Анетте очень хотелось рассказать ему об этом, но она так и не смогла найти нужных слов. Отговорилась заботой об уюте и сослалась на привычку, перенятую у матери. Уже потом до нее дошло, что включенная лампа означает лишний расход, чего Николь наверняка не оставит без внимания и о чем обязательно доложит дядьям, сопроводив рассказ обширным комментарием. Дядья, поразмыслив, выскажут свое неодобрение, но не зададут ни одного вопроса. Они вообще никогда не задавали вопросов ни Анетте, ни Эрику; если когда и удостаивали их разговором, то обращались к ним так, словно находились где-то далеко и смотрели сквозь них, сквозь эти два чужеродных тела, свалившиеся на них откуда-то с севера, с другого конца света, а все из-за Поля, племянника, который их всех провел, потому что вбил себе в башку, что не может жить без бабы.

Это у него была не первая попытка. Ну, в молодости, ясное дело, он, как все парни, таскался по девчонкам, танцульки, то да се… Ему еще тридцати не стукнуло, когда он заявил дядькам, что не намерен следовать их достойному примеру, оставаться холостяком и доживать свой век затворником во Фридьере, не видясь ни с кем, кроме сестры. Если не Николь, то он сам обеспечит роду приток свежей крови, сказал он и привел в дом двадцатилетнюю Сандрину. Ради этой дочки почтальона, учившейся в Орильяке на медсестру, он разломал чердак и надстроил второй этаж; трудился день и ночь, все делал своими руками, и так почти два года, не успевал вернуться с поля или из коровника, как уже принимался за свою стройку. Барышня — а она и правда была настоящая барышня, тоненькая смешливая непоседа с писклявым голоском, — поселится во Фридьере и станет ездить на вызовы, без устали колеся по дорогам кантона и предлагая свои услуги старикам, которых здесь с каждым годом все больше, особенно одиноких, так что от пациентов у нее не будет отбоя. Дядьки не стали спорить с чересчур самоуверенным племянником по столь деликатному поводу — молодость, что с нее взять? Им даже хватило деликатности не слишком торжествовать, когда Сандрина, отправленная на стажировку в Брив, перенесла свою благосклонность на зажиточного аптекаря.

Зима в том году выдалась суровая, но Поль, которому как раз стукнуло тридцать, уперся и остался жить один в просторных комнатах, предназначавшихся совсем для других целей. К весне он изрядно одичал, обратив всю свою ярость на работу и без устали нападая на дядек с их безнадежно устаревшими подходами, достойными средневековых невежд. Они схлестнулись не на шутку. Было сказано много обидных слов, произнесено много взаимных оскорблений; Поль не побоялся вынести сор из избы; Николь тоже внесла свою лепту — и лодка покачнулась. Немногочисленные соседи наблюдали за разыгравшейся схваткой, подсчитывая очки, пока следующей зимой атавистические страсти не улеглись и не установилось вполне предсказуемое статус-кво; деваться-то им все равно было некуда: все четверо, молодые и старые, продолжали вариться в том же соку — лес, земля, скотина, постройки, — привязанные и прикованные друг к другу, тесно сплетенные и обреченные — Николь с Полем только начинали об этом догадываться — всю жизнь подчиняться допотопным силам, которых даже не умели назвать по имени. Если у Поля после этого и были какие-то любовные интрижки — а они наверняка были, — он держал рот на замке и, казалось, смирился с тем, что вступает в невеселую переломную пору сорокалетия закоренелым холостяком. Вот почему и дядьки, и Николь в изумлении разинули рты, когда Поль, недавно отметивший сорок шестой день рождения, за послеобеденным кофе в двух словах — дело было в первое воскресенье апреля, если точнее, в Вербное воскресенье, это Николь точно запомнила, — сообщил, что весной собирается сделать на втором этаже кое-какой ремонт, потому что в конце июня к нему переедет жить Анетта — женщина тридцати семи лет родом из Байоля — это на севере — со своим одиннадцатилетним сыном Эриком, который в сентябре пойдет в шестой класс коллежа в Конда.

Читать дальше