Дебра Кент - Как опасно быть женой

– А по-моему, они милые, – все-таки говорю я. Майкл одной рукой дергает себя за галстук, а другой расстегивает рубашку.

– Ну пусть милые.

Он целует меня в губы и щиплет за попу.

– Раз тебе нравится, – Майкл снимает рубашку и вешает на перила, – собирай на здоровье.

– Правда? – Я поражена, что он это одобрил.

– Конечно. – Майкл уже на кухне и целится пультом в телевизор. – Всем нужно какое-то хобби.

Все мои подруги обожали мою мать. Она разрешала им курить “Ньюпорт” в нашем съемном домишке и обниматься с парнями в подвале, пока я одиноко смотрела телевизор в гостиной. Это было через шесть лет после переезда из Либерти; на новом месте никто не знал, что моя мать пьяница и девять недель собирала мусор вдоль автострады за подделку чеков. Когда мы обжились на новом месте, Трина почти бросила пить, устроилась на постоянную работу официанткой и готовилась получить лицензию агента по недвижимости. Мои подруги считали Трину лучшей мамой на свете: она все понимала про мальчиков и секс, выслушивала любые признания и никогда никого не стыдила. Она делала девчонкам педикюр, учила затягиваться по-французски, давала попробовать свое пиво, ледяное, из морозилки, в матовом бокале с Микки-Маусом. Мы сидели на перилах заднего крыльца и болтали босыми ногами, а мама, пуская идеально ровные колечки дыма, рассказывала о своих неудачных романах. О Рауле, надувшем ее на семьсот долларов в афере с квартирами, о красавце Джиме, блондине, пасторе унитарной церкви, который обещал уйти от жены, да так и не ушел.

Мать Трины, Грейс, умерла, когда мне еще не исполнилось и года. Она принадлежала к мормонам, была жесткой, как дешевые башмаки, и очень больно щипалась.

– Впивалась, как гигантский краб, – рассказывала Трина. – В двенадцать лет я села на диету и начисто избавилась от детского жирка, лишь бы ей не за что было хвататься.

Прошла неделя с тех пор, как Майкл заметил банки для печенья. Интересно, когда до него дойдет, что мое сердце больше ему не принадлежит? И когда подтвердятся мои подозрения насчет Эдит Берри?

Я сижу с матерью за круглым сосновым столом на ее маленькой кухне. Свинья-повар по-прежнему здесь, на алюминиевом шкафчике цвета прокуренных зубов. Я даю себе клятву не упоминать об Эдит Берри, которая раковой опухолью сидит в моем мозгу, занимая все больше места и нарушая жизненные функции. У меня нет настроения выслушивать лекции Трины о невыносимости ревнивых женщин.

Вместо этого я непонятно с какой стати рассказываю об Эване Делани, хотя сроду не советовалась с матерью, даже сразу после замужества, когда мучилась с соусом для ужина в День благодарения. Мать, кстати, так и не пришла – уехала кататься на лыжах с Тео, греческим коммерсантом; они познакомились в Лас-Вегасе за игрой в кости.

– Он красивый? – спрашивает Трина, покусывая большой палец: ее обычная реакция на привлекательных мужчин или мысли о них.

– Очень.

– Твой отец был красивый.

И зачем она это сказала? Либо уж выкладывай все, либо молчи. Трина редко говорит о нем, а я научилась не спрашивать. В этом отношении мать словно обвела себя магическим кругом, непроницаемой мембраной, которая ничего не впускает и не выпускает. Я помянула отца всего раз, в двенадцать лет, когда разозлилась, что мама из-за свидания пропустила мое сольное выступление – школьный хор исполнял “Dona Nobis Pacem”.

– Вот и правильно отец тебя бросил! – проорала я в праведном подростковом гневе.

Она отвесила мне трескучую пощечину. Четыре тонких пальца оставили на щеке жгучий след.

– Он меня не бросал. Это я его бросила. И ты должна быть мне благодарна. Он колотил меня, Джулия, и делал бы то же самое с тобой.

Больше я о нем не заговаривала.

– Он женат, твой профессор? – спрашивает мать.

– Нет.

– Плохо, – хмурится она. – Тогда ты теряешь больше, чем он. Лучше б он был женат. Как-никак стимул держать рот на замке.

Я оценивающе смотрю на Трину Макэлви. Облегающие джинсы, босоножки на высоком каблуке. Шестьдесят один год. Не помню, чтобы я видела ее без косметики, даже перед сном. Я замечаю у нее на лодыжке татуировку в виде бабочки.

– Новая?

– Нет. – Мать задирает штанину и поворачивает ногу, чтобы мне было лучше видно. – Подарок на пятьдесят лет. На шестьдесят я сделала еще одну, но, чтобы ее показать, придется снимать штаны.

– Нет уж, спасибо, мам.

Она опять принимается за большой палец.

– Ну, малыш, расскажи о своем любовнике.

– Он мне не любовник, мам.