Терри Макмиллан - Дела житейские

— Умей довольствоваться тем, что есть!

А у меня есть хорошие легкие и неплохой голос.

В евангелистской церкви на Масличной Горе яблоку негде было упасть, когда люди знали, что я буду солировать на службе. Я заставляла прихожан плакать и подпевать, и эти фаны раскачивались так, что на их одежде не разглядеть было табличек бюро похоронных услуг. Нет ничего сильнее, чем пение, которое доставляет людям радость.

Моя мачеха Маргерит всегда называла меня идеалисткой:

— Милая, тебя постоянно тянет к тому, чего нет.

Моя мать погибла в автокатастрофе, когда мне было три года, а вместо нее появилась Маргерит. Не скажу, что она плохая мачеха, но мне просто не с кем сравнивать. Она научила меня готовить, брить подмышки и ноги и заставляла принимать душ. Отец женился на ней, когда мне было тринадцать. Она выше него, плоскогрудая, с раздавшимся задом и карими глазами. Раз в шесть недель она красит свои седые волосы в черный цвет, приговаривая:

— У меня нет времени выглядеть старухой.

Отец кажется стариком. Попробуй-ка проработать тридцать шесть лет на железной дороге и жениться на женщине, которая постоянно заставляет брать сверхурочные, а по пятницам накладывает лапу на принесенный чек! Всю неделю она кормит отца бобами, но при этом закрывает от него спальню только в субботнюю ночь, выматывая оставшиеся силенки. Ну как тут не выглядеть стариком?

Когда я сказала отцу, что отправляюсь в Нью-Йорк учиться петь, он только выпустил к потолку облако дыма из своей сигары, стряхнул столбик пепла, ухмыльнулся так, что блеснул золотой зуб, и изрек:

— Валяй, девушка. В жизни нечего бояться. Да и Господь не оставит тебя.

У меня были сомнения на сей счет.

Дело в том, что на меня слишком многие влияли, а потому тембр голоса постоянно менялся. Это очень беспокоило, ведь я и сама не знала, какой у меня на самом деле голос. Время от времени, правда, я слышу себя так ясно и четко, что удивляюсь и даже пугаюсь: такому голосу можно лишь позавидовать. Но это случается редко. А так я подражаю всем, кто мне нравится. Это Джоан Арматрейдинг, Чак Хан, Джони Митчел, Лаура Ниро, Арефа и Глэдис.

Иногда после занятий я остаюсь в школе и пишу музыку; мое пианино в ломбарде, и я должна за него триста долларов. Я сижу, закрыв глаза, но когда пальцы касаются клавиш и я начинаю петь, класс плывет. Сердце мое раскрывается, и туда проникает свет. Когда я пишу песни, мне легче понять, в чем заключается гармония. Когда я пою, я не так одинока, разве что охвачена желанием. Тогда мне кажется, будто я уже не ищу мужчину, а нашла, бедные больше не голодают: я кормлю их из своей тарелки и нахожу им работу. Я побеждаю страдания, преодолеваю расовую ненависть и творю новый мир, где торжествует справедливость. Так что обычно к концу, мокрая от пота, я теряю представление о времени и, когда выхожу на улицу, вижу, что уже темно.

Теперь я пою в основном под душем. Я смываю грязь и боль и почти вижу, как они стекают вместе с водой. Это не только моя боль, но и всех близких мне людей, которые испытывали ее. А таких, как мы, миллионы. Сказать по правде, иногда мне делается страшно при мысли, что я живу в мире, совершенно безразличном ко мне. Умри я завтра, только друзья, возлюбленные и родственники будут помнить, что я жила. Мне хотелось бы пробуждать в людях добрые чувства. Может, отчасти поэтому я и преподаю музыку. Но этого мало. Я мечтаю петь такие песни, от которых душа людей воспаряет.

Вот почему я ищу преподавателя пения. Мне надо научиться владеть голосом. Найти свой внутренний мир, точку опоры. Научиться выражать голосом и пером на нотной бумаге то, что я чувствую сердцем. Это не должно звучать только в моей голове. Не так уж важно, буду ли я знаменита, как Диана, Арефа, Лайза или Барба. Какая разница, будут ли у меня пластинки. Мне достаточно взять в руки микрофон и петь в каком-нибудь прокуренном клубе для тех, кто пришел послушать меня. Есть только одна возможность платить учителю вокала — это отказаться от этой безумно дорогой квартиры, единственное достоинство которой в том, что она в Манхэттене или в верхнем Вест-сайде. Я хочу переехать в Бруклин и платить посильную цену. Как говаривает мой отец, „если хочешь что-то приобрести, умей от чего-то отказаться". Я готова отказаться от тараканов, мокриц, мышей, квартплаты в 662 доллара в месяц и вида из окна на глухую кирпичную стену.

Сейчас я смотрю в потолок и слушаю чириканье птиц. Хороший знак! Но должна признаться, я совсем, совсем одна, и уже почти полгода меня не ласкала мужская рука. Но я жива и буду жить. Чем тратить время на пустые надежды, жалость к себе и несбыточную любовь к возникающим и исчезающим призракам, лучше не думать о том, чего нет в моей жизни, и радоваться тому, что в ней есть. Ведь в душе моей что-то поет. Бог наградил меня даром, и только последняя дура не воспользуется им. Если есть в мире человек, который готов идти, бежать или лететь со мной, он объявится откуда ни возьмись, не успею я перевести дыхание.