Ирина Лобановская - Неземная девочка

Зиночка смотрела Борьке в рот, никогда не дискутируя с ним и редко поддерживая разговор. Не потому, что не могла, а потому, что не хотела. Она видела в нем божество, нежданно-негаданно явившееся в ее родной, безнадежно провинциальный, несмотря на все громкие эпитеты, город. Сверхчеловека, дарованного ей то ли философией Ницше, то ли собственной фантазией и непохожего на все без исключения мужское симферопольское население. И хотя богом, как известно, быть трудно, Борька замечательно справлялся с порученной ему Зинаидой и ею же определенной ролью, не прилагая к этому больших усилий. Ему вообще ничего изображать из себя не приходилось: Зина с искренней любовью и детским старанием живо и усердно рисовала чудесный и единственный образ так, как ей самой того хотелось. «Я его слепила из того, что было…»

Она была чересчур рассеянна. Могла утром, торопясь на работу в институт, схватить вместо сумочки магнитолу и отправиться с ней в путь. Никто на улице внимания не обращал, а что особенного? Женщина несет спозаранку в ремонт забарахлившую технику. Зина спохватывалась лишь на троллейбусной остановке, обнаружив, что из «сумочки» нельзя достать кошелек.

Зинина сумка вечно болталась где-то в весьма далекой от хозяйки стороне, проездные постоянно терялись, а мелкие деньги… Те вообще запросто пролетали у нее между пальцев.

Сосредоточивалась Зиночка единственно на Борьке, совершая извечную, самую большую и страшную, но неизбежную женскую ошибку: делала мужика смыслом жизни.

Нина вспомнила, как она впервые увидела Зинаиду. Сразу в качестве жены…

Какую выбрал! — подумала она тогда в страхе. Толстуха! Брюхо торчит! Нос здоровый! На голове воронье гнездо! Гарна дивчина… Или любит?… И не искал, и не выбирал вовсе… Любит… Любит — и все!

Позже Нина поняла, что ошиблась: о любви не стоило даже задумываться. Зато безропотная и безответная Зиночка оказалась заодно и премудрой, умеющей свободно и легко подчиняться. На что способны только самые умные женщины.

До свадьбы Борька как-то вскользь упомянул о какой-то своей новой знакомой из Симферополя. Поскольку Нина была уже давно в курсе безмерной широты Борькиной души и неограниченности увлечений, она не удивилась, но поинтересовалась:

— А как она выглядит?

Акселевич непонятно замялся, пытаясь что-то выразить, обрисовать словами облик Зиночки, но никак не мог — не вспоминалось ему никаких особых примет: прямые русые волосы средней длины, нормальный рост, хорошая комплекция… Ничего особенного и из ряда вон выдающегося. И выпалил наконец:

— Ха!.. Зиночка Крупченко ее зовут. Попросту Крупка.

Нина догадливо хмыкнула и вполне серьезно сказала:

— Ясно, Боб… Стало быть — вся из себя она — Зиночка Крупченко!..

Нина не знала, почему до сих пор нет Зинаиды. Унижаться до расспросов она не желала и молча злилась, справедливо считая, что этой рассеянной тихоне не приехать было нельзя. Не умерла же она скоропостижно от неожиданного горя!

Нина даже не слишком тосковала. С одной стороны, не позволяла себе, с другой — была готова к раннему расставанию навсегда, оно не сразило ее своей резкой неожиданностью. Знала — Борькин век давно измерен. И ранний уход — извечное клеймо избранника Небес. Как концлагерный номер. Борьке выдали номерок с небольшой цифрой. Нина разглядела его очень давно. Увидела и испугалась.

Девушка со стаканом…

Так прозвал Юльку незнакомый человек в поезде. Немолодой. Правда, ей тогда все люди старше тридцати казались немолодыми. Небритый — где там бриться в товарняке, куда людей затолкали так, что всю дорогу они стояли плечом к плечу. Грязь, духота, смрад… Вонь немытых человеческих тел… Казалось, что они действительно превратились просто в тела, загадочным, необъяснимым образом продолжающие двигаться, говорить и думать. Но только на время. И не на долгое.

Юлька начинала понимать, как оно отвратительно — человеческое тело. Как грязно, мерзко, противно… И никуда теперь от него не деться… А если ей захочется в туалет? Что тогда?! Сколько еще их будут везти в этом глухом вагоне? Нет, она не могла представить, что можно вот так, прямо на виду у всех, присесть и… Лучше сразу умереть!.. Но почему-то никто не умирал, а все справляли свои дела прямо в вагоне, часто стоя — пошевелиться нельзя, — отчего вонь все усиливалась, делаясь невыносимой.

Голова кружилась, начинали ныть виски. Небритому удалось в этой тесноте присесть на корточки. Или он очень плохо себя чувствовал? Снизу он долго рассматривал Юльку, а потом тихо произнес: