Диана Машкова: Ты, я и Гийом

– Яночка, – запел он соловьем, – а вы приходите ко мне. Поработаем над вашей диссертацией в спокойной обстановке. Я вам и с периодикой помогу.

– Вы знаете, мне пора, – слова выдавливались с трудом.

– Да-да, конечно, – заливался Гуринсон. – Вы мне позвоните, и мы обо всем договоримся. Обязательно договоримся!

– Я пойду. – Я повернулась к профессору спиной. – До свидания.

– Вот-вот! – Он никак не мог угомониться. – Именно – до свидания! Я ведь могу на вашу работу рецензию прекрасную написать! И со вторым оппонентом помочь! У меня везде превосхо-одные связи!

Не оборачиваясь, я шла к выходу из зала и все еще слышала за спиной удаляющийся голос профессора. Левая щека до сих пор оставалась отвратительно влажной и почему-то чесалась. Я вытащила из кармана носовой платок и, спускаясь по лестнице, беспощадно, со злостью, терла кожу в том месте, куда приложился Гуринсон. «Старый козел!» – как заевшая пластинка, пульсировало в мозгу. Самым обидным в этой истории было то, что мое чудесное настроение, мое восторженное витание в облаках литературы было грубо прервано, и я с грохотом несчаст-ного Икара свалилась на землю. Чувство прекрасного, восхищение, вера в возвышенный смысл бытия таяли на глазах, оставляя в душе мутную грязноватую лужу серой тоски. Я села на свое место в читальном зале – книги и тетради лежали так же, как я их оставила. Мысли о пошлости и грязи метались в голове как сумасшедшие. Как ни старалась, но заставить себя успокоиться и вернуться в рабочее настроение я не могла – мерзкий поцелуй похотливого старикашки совершенно вышиб из колеи. Да уж, правду говорят, искусство облагораживает. Читать подобные сцены в прозе Аполлинера было забавно, а самой свалиться в ту же яму… Бр-р-р! Я раздраженно отодвинула стопку книг и посмотрела на часы. До закрытия библиотеки времени оставалось много. Покинуть поле боя и потерять несколько часов работы я не имела права, поэтому, чтобы отвлечься, решила пока прочесть одну из статей Аполлинера. Я раскрыла книгу на нужной странице и стала медленно водить взглядом по строчкам. Голова работала плохо, французский текст поддавался неожиданно тяжело, а мысли все время куда-то убегали. Каждое предложение приходилось перечитывать по нескольку раз, прежде чем оно раскрывало передо мной свой истинный смысл.

Промучившись минут десять, я отложила книгу и стала внимательно рассматривать обложки остальных пяти изданий, выбранных мной для работы. Раз с французским языком сегодня все так печально, нужно заняться хотя бы русским текстом. Взяв в руки издание писем Аполлинера в переводе Левиной и Львова, я углубилась в чтение.

С эпистолярным наследием Костровицкого я уже была знакома, в оригинале. Но у меня оставалось непреодолимое ощущение того, что во многих письмах – прежде всего в любовной переписке поэта – я чего-то недопоняла. То ли слова употреблялись в жаргонном и устаревшем значении, которого я не знала и не могла найти в современных словарях, то ли мне не всегда точно удавалось истолковать эмоциональность и смелость автора – одним словом, смысл оставался либо расплывчатым, либо странным. Поэтому профессионально аккуратный перевод оказался очень даже кстати.

Я начала с середины – с цикла писем Аполлинера к Луизе де Колиньи-Шатийон. В свое время он показался мне наиболее загадочным и непонятным. Начало переписки датировалось концом сентября 1915 года и было воплощенной романтикой, искренним восхищением предметом юной любви. Более поздние письма разительно отличались. Только теперь до меня наконец дошло, какие именно куски вводили в ступор и путали смысл при чтении оригинала: «…я вспоминаю сладостные мгновения, проведенные с моей обожаемой Лу, которой я хочу отдать всю свою любовь, нежность и страсть. Я хочу, чтобы ты до самой смерти была покорна мне во всем, и, чтобы принудить тебя к этому, я буду хлестать тебя по ягодицам, твоим пышным, бархатистым ягодицам, которые трепещут, расходятся и сладострастно сжимаются, когда я их стегаю. Я буду хлестать их до крови, пока они не станут цвета клубники с молоком. Эти две прекрасные выпуклости должны по справедливости принять цвет красной кардинальской мантии. И я постараюсь им его придать. Я заставлю их мучиться от боли и наслаждения, а потом войду глубоко в тебя, трепещущую, впившись в твои губы, а если ты не отдашься, я приготовлю тебе новые муки, я воткнусь в твой зад до самого основания моей палки и заставлю тебя кричать от боли, разрывая этот прекрасный зад, который не заслуживает ничего другого и к которому я был до сего времени слишком снисходителен».