Диана Машкова - Ты, я и Гийом

Я плотоядно улыбнулась, возбужденно сверкнула глазами, но тут же спохватилась – вдруг кто заметит. Библиотека все-таки. Поерзав для успокоения на стуле, я начала мысленно отыскивать правильный переход от первой главы к основной части диссертации. Минут пятнадцать сидела не шевелясь и боялась упустить не доведенную до нужного результата мысль. Потом открыла глаза и скользнула взглядом по настенным часам, висевшим перед рядами письменных столов читального зала. Было почти четыре. «Ч-черт!» – я в панике захлопнула лежавшую передо мной книгу и вскочила со стула. Чуть не вылетело из головы: на четыре назначена встреча с важным господином – профессором Московского университета по фамилии Гуринсон, которого родная кафедра прочила мне в оппоненты. Вообще-то начинать активный поиск было еще рановато – всего-то второй год обучения пошел, даже нечего показать. Но заблаговременное личное знакомство, а заодно и обсуждение темы явно не повредит – вот я и напросилась на встречу. Важный профессор, как ни странно, не возражал: не сетовал на занятость, не набивал себе цену. Просто назвал место и время. Встретиться условились в четыре часа в периодическом зале библиотеки имени Рудомино.

Среди немногочисленных посетителей отдела периодики я сразу интуитивно отыскала глазами своего vis-à-vis. Активный, круглого вида старичок интенсивно перебирал файлы одного из библиотечных разделов. Выглядел мой будущий оппонент бодрячком, наружностью обладал улыбчивой и одним своим видом приглашал всех желающих к общению. Простой серый пиджак и черные брюки сидели на нем удобно и вольготно – как домашний халат. Ни надменности во взгляде, как у большинства знакомых мне профессоров, ни возвышенной отстраненности, как у многих, ушедших в науку людей, за Гуринсоном не наблюдалось. «Ну и слава богу», – подумала я, подошла к нему безо всякого смущения, вежливо поздоровалась и поинтересовалась: «Борис Павлович – это вы?»

– Да-а-а, – голос профессора оказался таким же приятным и густым, как и вся его внешность. Широкие брови живо двигались то вверх, то вниз. – А вы, видимо, Яна?

– Да, – искренне улыбнулась я. И изо всех сил постаралась понравиться пожилому джентльмену. – Очень рада с вами познакомиться!

– А я-то как рад! – Борис Павлович взял мою руку и вместо того, чтобы пожать ее, поднес к губам. Смущению моему не было границ – едва удержалась, чтобы не вырвать свою ладошку из неожиданно мягкого кокона профессорских рук. У нас в университете как-то было не принято, чтобы заслуженные господа ученые целовали руки ничего не значащим аспиранткам. Но кто их тут, в этой Москве, разберет? Может, так надо. – Присядем?

– Конечно-конечно. Как вам будет угодно, – как всегда в общении с научной интеллигенцией, я привычно перешла на «тургеневский» язык.

Следуя пригласительному жесту руки, осторожно опустилась за стол, похожий на обычную школьную парту с крашеным верхом. Профессор галантно подождал, пока я устроюсь, и старательно втиснулся рядом.

– Так вы занимаетесь прозой Костровицкого? – уточнил он. – Интересно. Так уж сложилось, что Аполлинер у нас известен прежде всего как поэт.

– Да. Хотя такая известность не вполне справедлива. – Я подняла глаза на профессора – казалось, он был весьма заинтересован темой разговора, – вздохнула с облегчением и привычно отдалась течению литературно-светской беседы. – Сам Аполлинер считал свою прозу не менее значимой, чем поэзию.

– Безусловно. Здесь вы правы! – с готовностью подтвердил Борис Павлович. – А знаете, что господин Костровицкий был в каком-то смысле нашим с вами коллегой? – Профессор придвинул свой стул ко мне поближе. – Он занимался библиографическими изысканиями, давал предисловия к изданиям, писал критические статьи.

– Знаю, само собой, – от страха перед нападающим стулом я забыла о «правильном» тоне и, постаравшись как можно более незаметно переместиться на дальний краешек стола, добавила: – Его литературоведческие работы стоит почитать.

– Вот именно! – Гуринсон неожиданно вскочил с места и протянул мне руку. – Пойдемте! Я вот только недавно видел здесь название статьи. – Он потащил меня к ящикам картотеки, явно посвященной этой стороне творчества Аполлинера.

Картотека периодического зала представляла собой довольно запутанный лабиринт из невысоких железных шкафов с выдвижными ящичками, до отказа набитыми картонными карточками с исходными данными статей зарубежных журналов и газет. Гуринсон увлек меня в самый дальний угол, присел на корточки и стал сосредоточенно копаться в одном из отсеков, постоянно повторяя: «Где-то вот здесь» или для разнообразия: «Где же я видел?». Я, не сочтя возможным невежливо возвышаться над почтенным пожилым господином, присела рядом с ним и стала с интересом наблюдать за молниеносными манипуляциями привычных к подобной работе рук. «Вот ведь, – пронеслась досадливая мысль, – а я до периодических изданий так и не добралась. Как бы все успеть за оставшуюся неделю? Еще столько непрочитанных статей, недобытой информации. А времени так мало – хоть плачь». И тут, совершенно неожиданно, Гуринсон оторвался от карточек, повернулся ко мне и, стремительно приблизив свое полное морщинистое лицо к моему, ткнулся губами в мою щеку. Я оторопела. На секунду показалось, что все это мне почудилось, что не было никакого поцелуя – только плод больного воображения, взбудораженного чтением непристойных романов Аполлинера. Но горячая слюнявая отметина на щеке настаивала на своем. В голове запоздало мелькнуло: «Нужно дать ему пощечину и убежать», только вот рука на пожилого «джентльмена» не поднималась. Высказаться тоже было трудно. Я онемела от обиды, возмущения и сидела в нерешительности до тех пор, пока не стало поздно что-то менять. Потом медленно встала. Профессор, довольный своей маленькой победой, с сияющим видом поднялся вслед за мной.