Жозефина Харт: Грех

Я попала в жестокие тиски великодушия Элизабет. Зная о ее прямоте и искренности, я задыхалась в той атмосфере, которая окружала Элизабет. Убийственная мощь ее сердечности разрушала чахлые ростки доброты, пробивавшиеся в моей душе.

Мне казалось, что я придавлена темной толщей воды, и восставала против господства Элизабет. Она была королевой. И поэтому к ней нельзя было испытывать ни любви, ни жалости.

Она осталась сиротой, когда ей было всего девять месяцев. Ее родители, Астрид, сестра моей матери, и Оливер Орд Эшбридж, молодые, любящие супруги, погибли в автомобильной катастрофе. Элизабет привезли в Лексингтон. Старые каменные стены стали для нее надежным укрытием, а знаменитые парки и озеро придали особую красоту ее свободе, ограничив пространство и наделив его множеством неповторимых деталей. Она жила в Лексингтоне, и мои родители любили и баловали ее. У них появилась дочь. Еще до меня.

Я была их единственным ребенком. По крови. Но эта привилегия была отнята у меня.

Никто в этом не виноват. Мои родители поступили правильно. Они были добры. Они приютили Элизабет. Они дали ей кров. Мой кров. И наделили меня тоской по чему-то безвозвратно утерянному.

Я навсегда стала второй, и в этом изначально была ложь. И не просто второй, а одной из двух, одной, которая ничего не значит без другой.

Мои мать и отец вряд ли догадывались о том, как я реагировала на их заботу, на их почти любовь. Они хотели, чтобы в моей памяти остались самые трогательные воспоминания. Об их привязанности и нежности. Но я ненавидела эти старательно возводимые декорации. Вот моя мать любуется туго заплетенными, длинными, золотистыми косами Элизабет, уход за которыми занимал гораздо больше времени, чем за моими космами, черными, вьющимися, покорявшимися нескольким энергичным движениям гребня. Меня так и подмывало крикнуть: «Мама, я знаю, что надо сделать. Обрежь волосы Элизабет. Пусть у нее не будет кос. Сожги их». Но я молчала. Я училась терпению. Скрытности.

Элизабет безутешно рыдала в тот день, когда она должна была отправиться учиться в пансион. Отец, стоя на коленях у ее постели, гладил ее руки и шептал:

— О, мое золотце. Мой светлячок.

Но хватит воспоминаний. Они разрывают мне сердце. Хватит. «Ты никогда не становился передо мной на колени, папа. Ты никогда не становился на колени передо мной. Она не твоя дочь, папа. Не твоя».

Память неподвластна мне.

Я так и вижу, как они грустно смотрели на меня — после ее отъезда, — когда я пыталась копировать ее в мелочах, помня, что именно обычно вызывало похвалы. И я слышу, как они говорят: «Ты тоже скучаешь по ней, Рут. Дорогая, мы знаем, ты тоже скучаешь».

Я так и вижу, как моя мать умоляет директрису пансиона поселить нас вместе — подобная практика не была принята в школе.

— Так важно, чтобы они были вместе. Рут так привязана к Элизабет.

Моих родителей радовала мысль о том, что у них две дочери. Элизабет и Рут, старшая и младшая, — это казалось им настоящим чудом.

И Элизабет творила чудеса. С детства привыкнув подражать ей, брать на заметку ее великодушие, ее доброту, я, холодея от зависти, из года в год брела по тропинкам, проложенным ею. Подобно сатане, я возненавидела саму природу добра, стала бояться его силы.

В детстве мне не хватало мужества взбунтоваться. Поэтому я ушла в подполье. Чтобы обдумать, как жить дальше. И как навредить ей.

Иногда меня словно что-то толкало подражать ей. И я принималась во всем ее копировать. И еще… ее вещи. Я прятала их. Те вещи, которые имели ценность в детстве. Ее кружку с красными зайчиками. Ее любимую куклу. Тряпичную собаку с желтой пастью. Ленточки. С улыбкой я наблюдала, как она ищет пропавшие вещи. И как она плачет. Из-за куклы.

Я привыкла к улыбке на ее лице. Иногда меня переставала раздражать эта улыбка. Хотя она ей не шла.

Позже, уже в отрочестве, живя в пансионе, я собрала небольшую коллекцию. Нижнее белье. Заколки. Чулки. И тому подобные мелочи. Я редко пользовалась этими вещами, просто держала их у себя.

В то мучительное время мне хотелось познать себя. И я раздувала пожар.

Все начиналось с малого. Должно быть, так бывает всегда. Мелкие кражи. Мелкие подлости. Гаденькие радости. Жестокость в мелочах.

А если бы я была старше Элизабет? Если бы я родилась раньше? Вела бы она себя так, как я? Что, если бы Сиф, третий ребенок, был бы старше Каина и Авеля? Если бы Господь призрел не Каина? Проснулся бы в нем зверь или нет?

Я сделала выбор. Я не прирожденная интриганка, понимаешь? И я не тщеславна. Я не нуждалась в аплодисментах. Я была задумчива. Задумчива и недоброжелательна. Как и многие другие люди.