Но отвратительнее всего ей было видеть мать, вкалывающую по десять часов в день за какие-то жалкие гроши, необходимые семье, чтобы выжить — заработки мистера Гарри Липтона были столь незначительны, что надеяться на них не стоило — тем более, что он, как правило, оставлял их в весьма специфических заведениях. Вид матери, полу сгорбленной и ослепшей от своей работы, пробуждал в Мартине острую ненависть к бедности, а заодно — и ко всем беднякам, тогда как отец, продолжавший заниматься ее воспитанием, описывал буржуазный институт семьи и брака как типичный пример рабства, принуждения и насилия над человеческой личностью.
— Брак — это грабеж, — горланил он, сидя на кровати девочки и сверля ее круглыми, похожими на ботиночные кнопки, глазенками, шевеля тараканьими усами. — Брак, дорогая доченька, есть форма частной собственности, несовместимая со свободой человека; принуждать брачным договором женщину быть собственностью только одного мужчины — это настоящий феодализм; в наше время, в начале девяностых годов двадцатого столетия — это несусветная дикость, это настоящее варварство!
Поэтому Мартина очень рано начала мечтать о браке и частной собственности, а когда мистер Гарри Липтон перешел к религии, объясняя единственной дочери несуществование Бога и высказывая все свои соображения о Пресвятой Деве, она начала исправно каждое воскресенье посещать церковь.
Пока миссис Липтон вкалывала за столом, на три четверти ослепнув от своей тяжелой монотонной работы, мистер Липтон продолжал взахлеб разглагольствовать о праве женщины целиком и полностью распоряжаться собой, поглаживая бородку и пышные усы, вздыхая, зажав в руке сделанную из спички зубочистку, задумчиво глядя в пустоту, мечтая о чем-то, что в конечном итоге оказывалось не чем иным, как бутылка «Джонни Уокера» или, на худой конец, «Метаксы».
Мать Мартины работала так много с тех пор, как ее муж ушел с должности топографа, чтобы всецело отдаться делу Бакунина и Кропоткина. Произведения миссис Липтон знали и ценили обитательницы всех заведений Кавалерийского переулка. Маленькая Марта с раннего детства выполняла мелкие поручения проституток, слушала, как они обсуждают между собой достоинства или недостатки тех или иных сутенеров, требования клиентов, подчас — очень даже замысловатые; все это казалось ей не чем иным, как обычными разговорами профессионалов, и вид девицы, спокойно поджидающей клиента возле бара или стоянки такси, казался ей всегда гораздо менее вульгарным и оскорбительным, чем вид матери, трудящейся за жалкие крохи.
Впрочем, Мартине никогда не удавалось разглядеть в сексуальном поведении людей критерии добра и зла. Она никогда не думала, что человеческая нравственность находится на этом уровне. Изображение фаллосов, которые она видела на стенах предместья с самого юного возраста, всегда казались ей куда менее похабными, чем так называемые поля славных битв, порнография заключалась, по ее мнению, не в описании того, что люди хорошо умеют делать своими сфинктерами, а в политическом экстремизме, чьи шалости бывают куда более опасными; требования, предъявляемые клиентом проститутке, были сама невинность в сравнении с садизмом полицейских из соседнего участка; бесстыдство чувств казались мелочью рядом с бесстыдством идей мистера Гарри Липтона, а сексуальные извращения — розовой библиотекой, если сравнивать их с извращениями идейных маньяков, идущих в своей одержимости до самого конца; словом, по мнению Мартины, человечество гораздо легче пятнало свою честь головой, нежели задом.
Нравственность не уживалась с удовольствием. Проституток уводили в тюрьму и осматривали, а ученые мужи, пытавшиеся подменить сифилис или СПИД генетическим отравлением, также передающимся по наследству, вызывали восторг у поборников добродетели. Мартина никогда не была склонна к философским размышлениям, и еще меньше — к политике, однако после того, как на одном из атоллов неподалеку от австралийского побережья была взорвана какая-то новая бомба она послала в парламент скандальное письмо, в котором извращения науки сравнивала с извращениями чувств и требовала, чтобы ученых — создателей подобных вещей — ставили на специальный учет, регулярно подвергая медицинскому освидетельствованию, а проституция мозга, так же, как и прочая, строжайшим образом регламентировалась и контролировалась. Уже повзрослев, Мартина часто с мягкой улыбкой вспоминала заведение мамаши Розалины, где порок еще не был так страшен и не претендовал на то, чтобы разрушать все и вся. Извращенцы, регулярно приходившие туда, грезили лишь о том, чтобы разрушить только свое собственное тело: находясь в нескольких минутах от прирученного небытия, они не боялись с наступлением ночи появляться на темной аллее, чтобы в очередной раз переступить порог публичного дома.
Читать дальше