Пенелопа Дуглас - До тебя (ЛП)

Мы сидели так около минуты, просто рассматривая улицу, слушая, как шелестят от ветра листья.

По сравнению со мной девочка казалась такой маленькой, словно в любую секунду она могла упасть, не в силах удержаться на дереве. Уголки ее губ были опущены, и я не знал, почему ей так грустно. Я знал только то, что не смогу уйти отсюда, пока ей не станет лучше.

– Я видел твоего папу. А где твоя мама?

Ее нижняя губа задрожала, после чего девочка посмотрела на меня.

– Моя мама умерла весной. – У нее в глазах собрались слезы, но она начала глубоко дышать, словно пыталась казаться сильной.

Я никогда не встречал ребят, у которых умерли родители, и почувствовал себя виновато, потому что мне не нравилась моя мама.

– У меня нет папы, – сказал, стараясь ее поддержать. – Он ушел, когда я был маленьким, и мама говорит, что он плохой человек. По крайней мере, твоя мама не хотела тебя оставлять, так ведь?

Знаю, мои слова прозвучали глупо. Я не хотел все выставить так, будто ей повезло больше, чем мне. Просто мне казалось, что я должен сказать хоть что-нибудь, чтобы ей стало лучше. Или даже обнять ее – именно это мне сейчас очень хотелось сделать. Но я не стал. Просто сменил тему.

– Я видел, у твоего папы есть старая машина.

Она не посмотрела на меня, но закатила глаза.

– Это Шеви Нова, а не какая-то старая машина.

Я знал марку. Хотел проверить, знала ли моя соседка.

– Мне нравятся машины. – Я снял свои кеды DC, позволив им свалиться на землю. Она сделала то же самое со своими красными Конверсами. Наши босые ноги раскачивались туда-сюда в воздухе. – Когда-нибудь я буду гонять на Петле, – сказал ей.

Ее глаза оживились; она повернулась ко мне.

– Что такое Петля?

– Гоночный трек, где собираются взрослые ребята. Мы сможем туда попасть, когда перейдем в старшие классы, но нам понадобится машина. Ты можешь прийти, поболеть за меня.

– А почему мне нельзя будет поучаствовать в гонке? – Девочка выглядела сердито.

Она серьезно?

– Не думаю, что они разрешают девчонкам гонять, – ответил я, пытаясь не рассмеяться ей в лицо.

Она прищурилась, отвернувшись в сторону улицы.

– Ты заставишь их, чтобы мне разрешили.

Уголки моих губ приподнялись, но я сдержал смех.

– Может быть.

Обязательно.

Соседка протянула мне руку для рукопожатия.

– Я Татум, но все зовут меня Тэйт. Мне не нравится имя Татум. Понял?

Я кивнул, пожимая ее ладошку, и ощутил, как по руке разлился поток тепла.

– Я Джаред.

Шесть лет спустя...

Кровь стекает по моей нижней губе на пол, будто струя красной краски. Я даю ей собраться во рту, пока она не прольется наружу, потому что сплевывать чертовски больно.

– Пап, пожалуйста, – молю я; мой голос дрожит вслед за всем телом, содрогающимся от страха.

Мама была права. Он плохой человек, и я жалею, что уговорил ее разрешить мне провести лето с ним.

Я стою на коленях на кухонном полу, дрожа, со связанными за спиной руками. Грубая веревка врезается в запястья.

– Ты что, умоляешь, мелкий сопляк? – рычит отец. Ремень снова хлещет по спине.

Зажмуриваю глаза, когда кожу между лопатками словно обдает огнем. Закрыв рот, пытаюсь не издать ни звука, вдыхая через нос до тех пор, пока боль не стихнет. Мои губы опухли, вязкий металлический привкус крови ощущается на языке.

Тэйт.

Ее лицо всплывает в памяти, и я скрываюсь в собственных мыслях, где есть только она. Где мы вместе. Ее солнечные волосы развивает ветер, пока мы взбираемся на валуны возле рыбного пруда. Я всегда поднимаюсь позади нее, на случай, если она оступится. Ее глаза цвета грозового неба улыбаются мне.

Но голос отца все равно пробивается через барьер.

– Никогда не умоляй! Никогда не извиняйся! Вот, что я получил, позволив этой шалаве растить тебя столько лет – труса. Ты стал трусом.

Моя голова запрокидывается назад, а кожу саднит, когда он хватает меня за волосы, чтобы я смотрел ему в глаза. Живот сводит, когда чую его дыхание, провонявшее пивом и сигаретами.

– По крайней мере, Джекс слушается, – шипит отец сквозь зубы; у меня внутри все переворачивается от тошноты. – Разве не так, Джекс? – выкрикивает он через плечо.

Отец отпускает меня, затем подходит к морозильнику в углу кухни и стучит дважды по дверце.

– Ты там еще живой?

Каждый нерв на моем лице вспыхивает от боли, когда я пытаюсь сдержать слезы. Не хочу плакать или кричать, но Джекс, второй ребенок отца, провел в морозильной камере почти десять минут. Целых десять минут, совершенно беззвучно!